Я подсел.

Но пролетит еще сорок лет, пока до меня дойдет, что я все это время неправильно понимал важнейший урок, который мне преподала бабушка. Если бы я понял тогда, чему она меня пыталась научить, эта книга закончилась бы прямо здесь. Но, как видите, впереди еще девятнадцать глав.

В один рождественский сочельник, когда вся Воскресенская церковь была так украшена от входа до алтаря, что сам Иисус бы прифигел, Джиджи мирно покачивалась под хоровое исполнение гимна «Твердо я верю». Я словно под гипнозом наблюдал, как она качается из стороны в сторону и тихо подпевает. Она не то чтобы улыбалась, но слегка приподнятые уголки ее рта выдавали в ней полную безмятежность. Позднее я понял, что так выглядят люди, которые знают что-то, чего не знает большинство из нас.

Она заметила, что я смотрел на нее.

— Что такое, голубчик?

— Джиджи, почему ты всегда такая счастливая? — прошептал я.

Вот тогда она по-настоящему улыбнулась. На секунду она задумалась, словно садовник, который собирается сажать свои самые ценные семена. Затем она наклонилась и прошептала мне на ухо:

— Я верю в Бога. И я так благодарна ему за все хорошее в моей жизни. Я знаю, что каждый мой вздох — это дар. Когда ты благодарен, невозможно не быть счастливым. Он дал мне солнце и луну. Он дал мне тебя. И всю нашу семью. И за все эти дары я плачу ему лишь одним простым делом.

— Каким, Джиджи?

— Я люблю и забочусь обо всех его детях, — ответила она. — Где бы я ни была, я стараюсь сделать лучше все вокруг.

Затем она протянула руку и легонько потрогала меня за нос.

— Вот так. Понял?

В лицо меня за всю жизнь называли «ниггером» раз пять или шесть. Дважды это были полицейские, пару раз — какие-то незнакомцы на улице, один раз это был белокожий «друг». Ни разу меня так не называли те, кто считал меня умным или сильным человеком. В школе я однажды услышал, как белые дети «шутят» про день «поймай ниггера, убей ниггера» — известный «праздник» в их районах. В ранние 1900-е некоторые члены белых сообществ в Филли выбирали определенный день и нападали на любого черного, которому не посчастливилось оказаться в их районе. Семьдесят лет спустя некоторые мои одноклассники из католической школы все еще считали, что это смешная шутка. Но каждое мое столкновение с неприкрытым расизмом было с людьми, которые мне казались в лучшем случае слабаками. Они всегда были глупыми и злобными. Как по мне, их легко было перехитрить или заткнуть. Таким образом, неприкрытый расизм хоть и царил повсюду вокруг меня, но никогда не внушал мне чувства неполноценности.

Меня растили человеком, готовым справляться с любыми проблемами в жизни, включая расизм. Уравнение из дисциплины, образования и Бога помогало справиться с любой проблемой и победить любого врага. Единственной переменной было мое желание участвовать в борьбе.

Но с возрастом я стал замечать вокруг себя более тихие и коварные формы предвзятости. В школе за одни и те же проступки меня наказывали строже, чем белых одноклассников. Меня реже вызывали к доске, и я чувствовал, что учителя относятся ко мне с бо́льшим пренебрежением.

Все детство я метался и искал свой путь между двумя мирами: миром черной культуры дома и в округе, в Воскресенской баптистской церкви, в мастерской папули — и миром белых в школе, католической церкви и в подавляющей части Америки. Я ходил в церковь, где все были черными, жил на черной улице, рос вместе с другими черными детьми. В то же время я был одним из всего лишь трех черных детей в католической школе имени Богоматери Лурдской.

В школе невозможно было не чувствовать себя изгоем. Я одевался не так, как белые дети, не слушал Led Zeppelin или AC/DC, и понятия не имел, как играть в лакросс.