Но вечно так продолжаться не может. Во-первых, незамужняя двадцатишестилетняя дочь все больше портит репутацию матери. И денег уходит много. И постоянный риск. И, возможно, хочется переменить метод: ле препятствовать замужеству, а выдать тебя за абсолютное дерьмо, то есть за человека не только неприятного, но и шута, орущего, как громкоговоритель, и вдобавок жулика, да еще всем известного как жулик. В постели он не очень хорош, с ее точки зрения – недостаток, но зато все об этом знают, а для тебя добавочное унижение. Баланс опять-таки в ее пользу. И…

– Она хочет, чтобы Студент женился на мне, потому что он сын человека, которого она любила девушкой, до того, как вышла за папу, – пробубнила Симон.

– Да, это ее последняя заклепка. Официальный довод. Всем друзьям понятно: «Да, дорогая, я знаю, выбор кажется странным, но вы же слышали о Джульетте и отце парня». Она даже себя самое может убедить в этом.

Симон подняла голову. Глаза были полузакрыты, нижняя губа оттопырилась.

– Мама любит меня, – сказала она, глубоко вздохнув.

– Брось. Попытайся стать взрослой. Через пять минут реви сколько угодно, но сейчас твое дело слушать. Каждое слово. Будешь?

Она кивнула.

– Минуточку.

Он огляделся, но прежде чем мог подумать, реальны ли панели на стенах и потолке, внезапно внутри этих стен возник странный звук или мешанина звуков. Шипело, лязгало, жужжало, постепенно все реже, очень громко щелкало, завывало, нисходя к басам, мычало – так переплетаясь, что Ронни на секунду подумал, не запустили ли кассету с конкретной музыкой (впрочем, довольно устарелой).

– Что за дьявольский шум? – спросил он.

– Отопление.

Словно эти слова спустили курок, прибавилось новое: казалось, огромный сапог продрался сквозь барабан, слетела крышка гигантской кастрюли, защелкнулся замок исполинского саквояжа. Затем – продолжительное диминуэндо.

– Все.

– Здорово сделано, Симон. Что она правду чувствует к тебе, чем бы оно ни было, я не знаю. Но самой тебе остается одно – вести себя так, словно она тебя ненавидит. Не знаю, что получится, но, клянусь Богом, здесь есть из-за чего выбирать, ты дочь мистера Квика, не генерала Мэнсфилда. Твой первый отчим – как его, черт? – Ставрос думал о тебе, вместо того, чтобы думать только о ней. То же самое с Чамми. Он…

– Чамми – чудовище. Он ненавидит меня.

– Чудовище, верно, видит Бог, но он не ненавидит тебя. По-своему он заботится о тебе. Ненавидит он меня. Из-за чего, не будем вдаваться. Продолжим перечень. Она хотела сына-гомосексуалиста, который обожал бы свою дорогую мамочку, а получилась нормальная дочь. В ее отношении к тебе кое-что доказывает это, но не будем увлекаться фрейдистской чушью. Все просто: ты не только красивее ее, вы одного типа, схожим ростом и фигурой, но цвет лица у тебя лучше и необычнее. И, понимаешь, вас могут сравнивать. Что было бы невозможно, будь ты грудастой бабой с бедрами и большим задом! А так люди сравнивают и не могут не видеть, что ты лучше. Потому что цвет лица отцовский, ручаюсь. А? Спорю, что прав.

– Наверно. Но не лучше, чем у мамы.

– Вот! Хотя уверен, что тебе с колыбели твердили обратное. Во всяком случае, с ней надо что-то сделать, пока не поздно. О Боже!

Крышка кастрюли и замок саквояжа начали медленный диалог, им аккомпанировали шип, лязг и жужжание. Ронни ждал, пока все стихнет. Этого не случилось, и он подошел к Симон, нагнулся над ее стулом, но не дотронулся до нее.

– Ты должна уйти от нее.