Естественно, „он“ встает на дыбы, как рыбак, у которого после бесконечного ожидания прямо с крючка срывается рыбка: „- Да ты чего? Прямо сейчас, что ли? Когда все уже на мази?“ Не обращаю на „него“ внимания. Одной рукой нажимаю на кнопку выключателя, другой одновременно открываю дверь. Не оборачиваясь, выхожу из спальни. И вот я снова на кухне. Сажусь за стол и задумываюсь. Ясное дело: ничтожество и есть ничтожество, раскис от избытка чувств. А „он“ и рад удобному случаю выкрутить мне руки. Но не тут-то было! Я должен сделать так, чтобы чувствовать себя „над“ Фаустой, а ее удерживать „под“ собой. Это будет садистское „над“, и оно неизбежно вызовет со стороны Фаусты мазохистское „под“. В каком-то смысле это будет надуманное „под“; в нем не будет той отрешенной непроизвольности, до которой мне, увы, еще так далеко. Словом, обычное „над“ закомплексованного неудачника, который перед лицом еще большего неудачника, чем он, делает вид, будто все у него в полном порядке. Однако и это лучше, чем ничего. Только как одним махом достичь этого превосходства? Озираюсь вокруг, и ответ моментально приходит в голову.

А вот и Фауста. Входя, она затягивает поверх солидного живота поясок халата. Тут же морщит двойной подбородок, ослепленная пронзительным светом летнего солнца. Не давая ей опомниться, сразу огорашиваю ее вопросом: — Ну, так что тут без меня творится? Застигнутая врасплох, она таращит на меня припухшие, осоловелые глаза и лепечет в ответ: — А что тут творится? — В доме вонища — не продохнешь. На кухне — гора посуды, аж за неделю. Тебя не узнать: лицо какое-то жирное, тусклое, под глазами мешки, тело разнесло.

Фауста растерянно проводит рукой по лицу, запахивает халат на груди. Еще бы! Пытается робко возразить: — Да я спала. Думала, ты днем придешь. Ты же говорил, что заедешь после завтрака.

Теперь я уже „сверху“. Хотя, конечно, не в силу настоящего, полноценного превосходства, а лишь благодаря словесному наскоку. Верно, однако, и то, что чистота, порядок и уход за собой всегда и везде отличали полноценных людей.

— Нечего дожидаться, когда к тебе придут, чтобы привести себя в божеский вид, — не унимаюсь я. — Ты всегда должна быть в форме, и не ради кого-то, а из уважения к себе самой.

В ответ — ни слова. Фауста продолжает гладить рукой лицо, словно и впрямь чувствует под своей нынешней ряшкой миленькое личико десятилетней давности и тешит себя Надеждой извлечь его на свет с помощью этой отчаянной ласки. Короче, она „снизу“, но еще не вполне.

Жахаю кулаком по столу: — Молчишь? С тобой разговаривают! Я хочу, понимаешь, хочу, мать твою, чтобы, даже когда меня нет, даже когда я отсутствую полгода, год, десять лет, мой дом сиял чистотой, а жена выглядела синьорой! Не хило. И все же не могу не заметить, что в моих словах сквозит какая-то неестественность, фальшь, но уж как есть: полноценные, раскрепощенные люди выражают свои мысли непринужденно, а закомплексованные неудачники, строящие из себя раскованных, поневоле вынуждены говорить языком комиксов: — Я вытащил тебя из грязи, а мог бы там и оставить.