— Говорят тебе, не смей.

— Да почему? — Потому что мать — это все-таки мать.

— Вы только посмотрите, с какого высокого амвона меня призывают уважать мою родительницу.

— Мать есть мать.

— А может, мы попросту не хотим признаться, что откровенное объяснение между мной и матерью не только окончательно уложит ее "снизу", но и прольет свет разума на потемки, в которых ты обычно скрываешься? А разум, сам понимаешь, — это то, чего ты боишься больше всего на свете.

— Мать есть мать.

— Что ты заладил как попугай: мать, мать!.. Объясни толком".

В ответ на мой окрик "он" внезапно меняет тон и непривычно злобно выпаливает: "- Кретин! Пусть твоя мать хоть каждый день приходит пожелать тебе спокойной ночи, как тем мартовским вечером двадцать лет назад. Но она все равно найдет способ "поставить тебя на место" и напомнить: что бы ни случилось, дети обязаны всячески уважать родителей. Идиот, неужели ты этого не знаешь?" Неожиданно чей-то голос отвлекает меня от перепалки с "ним". Это голос "жандармихи": — Синьор Рико, не желаете ли взглянуть на свежие газеты и журналы? Только что принесли.

Поднимаю глаза: она протягивает мне два журнала и две газеты.

— Это мать велела вам предложить мне аперитив и газеты? — спрашиваю я.

— Да. Она сказала: синьор Рико наверняка придет на час раньше. Налейте ему вермута и дайте почитать газеты.

"Жандармиха" уходит, а я до крови кусаю себе губы. Стало быть, мать знала, что я приду заранее как раз для того, чтобы заняться Сабиной. Да, но как она догадалась? Встаю, в сердцах швыряю окурок на пол, топчу его, прохаживаюсь по столовой и почти непроизвольно шарахаю ногой по одному из стульев. Именно в этот момент появляется моя мать.

У нее такая же, как у меня, огромная голова с копной некогда вьющихся смоляных, а теперь уже с проседью, волос. Тело, облаченное в черное, иссохло и напоминает ходячие мощи; хрупкие плечики, тощенькие ножки, лишь грудь странным образом сохранила внушительные размеры: невольно хочется сравнить ее с крупным, переспелым фруктом, каким-то чудом все еще висящим на засохшем дереве. Мать входит, поднося со свойственной ей брезгливостью платок к мясистому (как у меня) носу. Первым делом она нагибается и подбирает с пола окурок, который я только что растоптал. Затем выпрямляется и, не выпуская окурка из руки, говорит: — Жаль, что ты прождал целый час. Однако это не повод пинать мою мебель. Никто не заставлял тебя являться заранее.

Начинается! Матери палец в рот не клади — вмиг уязвит, подомнет под себя, а внешне все шито-крыто, в рамках приличий.

Отвечаю раздраженным тоном: — Я тебя умоляю: если уж ты решила занять сыночка во время этих бесконечных ожиданий, ради бога, не заставляй горничную пичкать меня газетами и журналами. Я совершенно не интересуюсь подробностями семейной жизни какой-нибудь нынешней или бывшей королевской четы. Равно как и политическими прогнозами для новых застроек.

Как всегда, стоит мне заговорить на некоторые темы, мать делает вид, будто не расслышала.