Что я вижу? Наваждение? Мерещится? Сон среди белого дня? Чудо? Или это на самом деле Ленка? Она! Несется на велосипеде, как и раньше, по нашей дорожке. Не от меня, а ко мне. Блестят спицы! Сияют педали и руль. Весело звенит звоночек. Горит, переливается в лучах солнца золото волос. Скрылась в туманности веков и вернулась на землю.

Постой, постой!.. Не рано ли я радуюсь? Может, мимо пронесется?

Милая, не заблудись, не проскочи на другую улицу!

— Ленка! — кричу я так, что меня, наверно, и в Америке услышали.

Она круто, на полном ходу, сворачивает к моему одиннадцатому корпусу и, забыв притормозить, соскакивает на землю. Велосипед летит в одну сторону, она — в другую.

Слава тебе, Ленка, отныне и вовеки!

Высовываюсь на улицу больше, чем до пояса, едва держусь на покатом подоконнике, неистово размахиваю белым флагом. Никто его не видит, а Ленка... Иди, любимая, властвуй! Как хочешь, сколько хочешь. Безоговорочно капитулирую. Давай, милая! Давай, Босоножка.

— Телеграмма! «Молния»! — не своим голосом, надорванно кричит Ленка и размахивает над головой клочком бумаги. Лицо ее сияет ярче самого солнца. Любит. Обожает. Все забыла, что было в ту страшную ночь. Ни за одну свою слезинку не требует вознаграждения.

— Что за «молния»? — вопрошаю я сверху, с четвертого этажа. — Откуда?

Ленка беззвучно смеется, откашливается и беспомощно показывает на горло. Совсем голос потеряла дивчина. Вот как ошеломлена какой-то радостью.

Хочется прыгнуть к ней прямо отсюда, скорее обнять и расцеловать потерянную и найденную.

Скатываюсь вниз со скоростью курьерского. Один лестничный вираж, другой, третий, четвертый. Свистит ветер. Железные перила сдирают с ладоней кожу. Кто-то, оказавшийся у меня на пути, падает, сбитый с ног, матерится. Ничего! По такому случаю можно и похулиганить. Потом повинюсь. Любое наказание приму.

Выбегаю на улицу, хватаю Ленку в охапку, обнимаю, целую щеки, волосы, руки. Вернулась! Простила!

Ленка тихонько смеется, нерешительно отбивается.

— «Молния»! — говорит она и машет перед моим лицом бумагой.

Наплевать мне на «молнию», если она даже от самого господа-бога, из райской канцелярии. Никто и ничто не может меня обрадовать больше, чем мир с Ленкой. Вглядываюсь в ее милые, родные черты и блаженно улыбаюсь. Воскресла, любимая. Опять в моих руках! Теперь крепко держу ее, никакая сила не вырвет. Всю жизнь будем вместе.

— Читай! — требует Ленка. — Одолел маловеров. Слава победителю!

Не я победил, а меня победила Ленка. Еще и еще целую ее. Вот она, моя райская «молния». Примчалась. Вытащила из бездны, человеком сделала.

Ленка смеется, шлепает меня твердым телеграфным бланком по одной щеке, потом по другой. Я перехватил ее руку, покрыл поцелуями.

— Пусти, чумной! Слушай, что тебе говорят! Телеграмма! Из Москвы! Александру Голоте! Не понял? Тюлень ты все-таки, Санька. Такое счастье ему привалило, а он. — Тычет мне в лицо вонючий, одубелый от клея телеграфный бланк. — Знаешь, что здесь написано?

— Знаю!

— Ну?

— Антоныч просит отложить нашу свадьбу до его приезда.

— Нет! Гадай еще! Да смелее! Больше фантазии!

— Саша Косарев сделал тебя своим заместителем?

— Не обо мне речь.

— Ты признана первой красавицей России?

— Перестань!

— Ленке Богатыревой присвоено звание Человека.