Вернулся домой и завалился в кровать. Нет сильнее лекарственного дурмана, чем сон.

И в сон приплелся Ваня Гущин. Оскалился, заикой стал. «Не тронь, старик, мою гордость, не буди во мне хвостатых предков! С-страшен я во гневе!»

А я ему, страшному, кукиш показал.

И приснится же такое!..

Задолго до гудка отправляюсь на работу. Проплыл стороной базарный холм, утыканный приземистыми лавками. Осталось позади скопище бараков. Надвинулся кирпично-красный кинотеатр «Магнит». Бежал всегда на Двадцатку, а сейчас притормаживаю.

Как покажусь я на горячих путях? Засмеют Голоту и паровозники, и доменщики, и движенцы. Теперь не только Тарас плюнет вслед хвастуну. Не буду же я оправдываться перед каждым!

Ох и надавали бы мне ребята, случись такое в коммуне! Втихую, в темном куточке мы образумливали хвастунов. Антоныч в такие дела не вмешивался. Делал вид, что ничего не знает.

Шагаю по шпалам с опаской. Осторожно зыркаю по сторонам. Перехватываю взгляды встречных и поперечных: добрые они или злые, насмешливые или презрительные?

В каждом цехе есть укромное место, где братва перед сменой или в перерыве судачит о том и сем, устраивает перекур, перемывает белы косточки начальству, проводит бурные и мирные беседы, беспротокольные совещания, самостийные митинги. Такое местечко есть и у нас — около вагона, снятого с колес и вросшего в землю. Это временная станция, одна из многих, разбросанных по заводу. На бумаге именуется «Домны», а на разговорном языке паровозников и движенцев посиделками, завалинкой, трепплощадкой, брехаловкой — как кому нравится.

Сегодня на трепплощадке людно. Машинисты, помощники, стрелочники, составители, путейцы дымят цигарками, ожесточенно спорят, хохочут. Развеселый уголок. Зря я, пожалуй, паникую. И думать, наверное, перестали о «моем» вызове.

Как только я подошел к ребятам, гвалт оборвался как по команде. Все угомонились, потеряли интерес друг к другу. На одного меня смотрят. Отчужденно. С угрюмым любопытством.

Провалиться бы мне сквозь землю!

На этом, вероятно, и закончились бы сегодняшние посиделки, но приперся Быбочкин. Он подкатил к станции на моей Двадцатке. Стоял на правом крыле рядом с Андрюшкой Борисовым и размахивал газетой. Совсем я приуныл. Быбочкин ни одного слова не успел сказать, а я уже понял, что возносить будет хвастуна. Остановись! Посмотри вокруг! Скучные, хмурые лица. Злые глаза. Губы ругательные.

Быбочкин спустился на землю, поднял над головой газету, потряс ею, как флагом.

— Читали, братцы?!

Хромовые его сапожки зеркально сияют, скрипят кожаной подошвой. Лицо тоже сияет.

Ткнул в мою сторону газетой, припечатал шикарный ярлык:

— Вот он, виновник торжества! Здорово ты написал, Голота! В самую точку угодил. Высказал вслух то, о чем все думают. Вот так и рождается высокосознательный передовой рабочий, дорогие товарищи. Не с неба он падает, а вами же выдвигается в вожаки.

Трепплощадка не трибуна, тут нельзя шпарить по шпаргалке, не положено выбрасывать на кон заигранные карты, надо все время козырять, удивлять, иначе никто слушать не станет. Не обязаны. Не умеешь болтать — рта не раскрывай.

Кто-то остановил оратора:

— Эй, закругляйся! Скоро гудок.

Быбочкин взглядом разыскал наглеца, посмевшего испортить песню. Остановился на машинисте Кваше. Как не подумаешь плохо о таком? Морда опухшая, будто пчелами покусанная. Глазки заплывшие.

— Что вы сказали?

— Я пока ничего не говорил. В рот воды набрал. Но могу и брякнуть кой-чего. Как насчет этого самого... грузчика Тараса? Есть слух, что ему наш герой рыло расквасил. Правда это или кривда?

Быбочкин побагровел.

— Тень на плетень наводите! Не позволим!

И пошел и пошел громить.

Кваша терпеливо переждал бурю и опять за свое:

— А как все-таки насчет мордобития!? Было или не было?

Все засмеялись.