Расщелина напоминала длинный каньон, промытый в камне водой. Острые белые обломки скал, словно зубья, торчали из рыжей земли. На его склонах росли искривленные оливы, земляничные деревья и мышиный терн. Обычно в таких расщелинах много пещер, которые пастухи используют как загоны для овец.

Меликетти походил на мумию. Морщинистая кожа висела на нем, как на вешалке, абсолютно безволосая, кроме небольшого белого пучка, росшего посреди груди. Шею поддерживал ортопедический воротник, застегнутый зелеными эластичными липучками. Из одежды на нем были только видавшие виды черные штаны и коричневые стоптанные пластиковые сандалии.

Он видел, как мы подъезжаем на наших велосипедах, но даже не повернул головы. Должно быть, мы показались ему миражом. На этой дороге уже давно никто не появлялся, разве что иногда проезжал грузовик с сеном.

Страшно воняло мочой. И было полно слепней. Миллионы. Меликетти они не беспокоили. Они сидели у него на голове, ползали по нему вокруг глаз, как по корове. Только когда они заползали ему в рот, он их выдувал.

Череп выступил вперед:

– Здравствуйте. Мы очень хотим пить. Здесь есть где-нибудь вода?

Я держался настороженно: от такого, как Меликетти, можно ждать всего чего угодно. Застрелит, скормит тебя свиньям или угостит отравленной водой. Папа мне рассказывал об одном типе из Америки, у которого было озеро, где он разводил крокодилов, и, если ты останавливался спросить его о чем-нибудь, он приглашал тебя в дом, бил по голове и бросал на съедение крокодилам. А когда приехала полиция, чтобы отправить его в тюрьму, он сам оказался разорванным на куски. Меликетти вполне мог быть из таких.

Старик поднял очки:

– Что вы делаете здесь, ребятишки? Не слишком ли далеко от дома забрались?

– Синьор Меликетти, а правда, что вы скормили свиньям свою таксу? – вдруг спросила Барбара.

У меня душа ушла в пятки. Череп обернулся и испепелил ее взглядом, а Сальваторе пнул по ноге.

Меликетти засмеялся так, что закашлялся, и казалось, вот-вот задохнется. Когда он пришел в себя, спросил:

– Кто тебе рассказал эту глупость, девочка?

Барбара ткнула пальцем в Черепа:

– Он!

Череп налился краской, опустил голову и начал разглядывать свои башмаки.

Я знал, почему Барбара сказала так.

Когда днем раньше мы соревновались, кто дальше бросит камень, Барбара проиграла. В наказание Череп заставил ее расстегнуть рубашку и показать всем грудь. Барбаре было одиннадцать лет. И грудь у нее была никакая, так – прыщики, ничего общего с той, что будет у нее через пару лет. Она отказалась.

– Если не сделаешь это, забудь о том, чтобы быть с нами, – пригрозил ей Череп.

По-моему, он хватил через край – такое наказание было несправедливым. Барбара мне не нравилась, она всякий раз пыталась сделать какую-нибудь пакость, но демонстрировать грудь… Нет, это уж слишком.

Но Череп уперся:

– Или ты делаешь это, или вали отсюда.

И Барбара молча расстегнула рубашку.

Я не смог удержаться, чтобы не посмотреть на нее. Это была первая грудь, которую я видел в жизни, не считая маминой и, может быть, еще моей кузины Эвелины, которая была старше меня на десять лет, когда однажды она пришла ночевать в нашу комнату. В общем, я уже имел представление о груди, которая бы мне нравилась, и уж грудь Барбары ничего общего с ней не имела. Ее сисечки казались двумя пухлыми бугорками, не очень-то отличавшимися от жирных складок на ее животе.

Эту историю Барбара запомнила и сейчас не упустила случая отомстить Черепу.

– Так, значит, это ты рассказываешь всем, что я скормил своего пса свиньям? – Меликетти почесал грудь. – Аугусто, так его звали. Как римского императора. Ему было тринадцать лет, когда он помер. Он подавился куриной косточкой.