|
Но если сцена не удастся, конечно, мне останется одна кафедра профессорская: чтобы заслужить её, я должен написать непременно книгу дельную, и вот будет моё право и ответ на мои себе вопросы. В этой книге я сосредоточу свои знания; дополнив прорехи, пройду все словесности в историческом порядке, положу основание своим мнениям, выражуся – и тогда с Богом на кафедру. Ты теперь поймёшь, почему я кончаю к марту „Ромула“ и тотчас принимаюсь за своё рассуждение, как сказал я выше. Вот план моих действий, и чтоб убедиться в естественности оного, взгляни на себя; твоё „Происхождение Руси“ не было ли для тебя таким же центром утверждения сил твоих? „Dixi“ – и так будет: сцена, а коль не сцена – кафедра. И „Ромул“, и рассуждение – оба будут готовы».
Сближение моё с министром Уваровым принесло в этом случае пользу, и Сергей Семенович изъявил вскоре своё согласие на принятие Шевырёва адъюнктом по кафедре русской словесности, которая была поручена пред тем Давыдову. Шевырёв возвратился в отечество и вступил в университет. Ему назначено было советом написать рассуждение об одном из предметов своих занятий. Шевырёв избрал Данта, заперся в своей комнате (он жил тогда под Новинским, у товарища Мельгунова), месяцев шесть не выходил никуда ногой со двора, перечитал все источники, уже ему знакомые, и написал классическое рассуждение о Данте, какому не было подобного в русской литературе. Оно напечатано в «Учёных записках» Московского университета. Этого мало: совет задал ему тему для пробной лекции, которую он должен был прочесть в заседании через пять дней. Тогда было не так легко получать звание преподавателя университета, как теперь. Лекция получила полное одобрение и была напечатана также в «Учёных записках». Напряжённые труды в продолжение полугода отозвались на здоровье труженика, и он пролежал в постели месяца три, пока мог начать лекции. «Не мог забыть он того впечатления, которое произвёл в нём университет при первом в него вступлении. Взгляд на самое это здание, которое ещё в отроческие лета его внушало ему уважение; вид цветущего, оживлённого юношества, стремившегося в аудитории; какое-то неясное предчувствие и надежда связать свою участь с судьбой этого великого образовательного учреждения в России: всё это вместе наполняло душу его трепетом какого-то сладкого, неизъяснимого восторга». Так писал Шевырёв в своей автобиографии. Первая лекция его, 15-го января 1834 года, имела предметом характеристику образования и поэзии главнейших новых народов западной Европы. Успех был полный. Студенты приняли его с восторгом – это был курс, богатый талантами, какие случаются нечасто: Станкевич, Строев, Красов (Сергей), К. Аксаков, Бодянский, Турунов, Топорнин. В аудитории являлись беспрестанно новые слушатели из всех сословий, что придавало духу и силы молодому профессору. Он работал неутомимо. В первом году он прочёл историю поэзии санскритской, еврейской и греческой; в следующем году историю поэзии римской и средневековой до Данта. Лекции печатались в «Учёных записках» в «Журнале Министерства народного просвещения» и «Московских ведомостях». Но в старших курсах последовало на другой же год охлаждение. Напыщенный иногда тон Шевырёва, который принадлежал к числу его недостатков, подал первый повод к перемене мнения. Самый голос его, в котором было что-то искусственное, особенно в начале чтения, пока он, так сказать, не разговорится, начал не нравиться. Наконец, вступление его в аристократический круг (вследствие женитьбы в 1834 году) и невольное подчинение некоторым его условиям, возбуждали неудовольствие. Но это были только предлоги. Политическое направление, которое тогда начало обнаруживаться в московских кружках, сделалось главною причиною перемены в расположении молодёжи к Шевырёву. Он думал только о науке и искусстве, а для передовой молодёжи важнее всего была политика, – и так произошло разделение лагерей. |
