Их исцелял гортанный шум

         Твоих долин и речек диких.

         Они бежали от врагов

         И от друзей сюда бежали,

         Чтоб только слышать звон шагов

         Да видеть с гор глухие дали.

         И я от тех же зол и бед

         Бежал, навек простясь с богемой,

         Зане созрел во мне поэт

         С большой эпическою темой.

         Мне мил стихов российский жар,

         Есть Маяковский, есть и кроме,

         Но он, их главный штабс-маляр,

         Поет о пробках в Моссельпроме.

         И Клюев, ладожский дьячок,

         Его стихи как телогрейка,

         Но я их вслух вчера прочел —

         И в клетке сдохла канарейка.

         Других уж нечего считать,

         Они под хладным солнцем зреют.

         Бумаги даже замарать

         И то как надо не умеют.

         Прости, Кавказ, что я о них

         Тебе промолвил ненароком,

         Ты научи мой русский стих

         Кизиловым струиться соком.

         Чтоб, воротясь опять в Москву,

         Я мог прекраснейшей поэмой

         Забыть ненужную тоску

         И не дружить вовек с богемой.

         И чтоб одно в моей стране

         Я мог твердить в свой час прощальный:

         «Не пой, красавица, при мне

         Ты песен Грузии печальной».

    Сентябрь 1924 Тифлис

Письмо матери

         Ты жива еще, моя старушка?

         Жив и я. Привет тебе, привет!

         Пусть струится над твоей избушкой

         Тот вечерний несказанный свет.

         Пишут мне, что ты, тая тревогу,

         Загрустила шибко обо мне,

         Что ты часто ходишь на дорогу

         В старомодном ветхом шушуне.