Малыш кричал еще сильнее, никто из детей не мог уснуть – измученные усталостью, они раскачивались в своих кроватках. Но воспитательница ничего этого не видела, не замечала. Она поставила меня в угол, бросила «стоишь до утра!» и вернулась к себе.

Второй раз я заговорила, когда моя Аня случайно разлила за обедом компот.

– Где можно взять тряпку?

– Разлила?! – заорала в ярости воспитательница. – Ах ты, бестолочь! Руки не из того места растут?! Один урон от вас, тунеядцев!

Я не понимали всех ее слов, только чувствовала растущую злость и вжимала голову в плечи. Гнев взрослого, словно гигантский огнедышащий дракон, вырастал до самого потолка. Пытающий. Страшный. Аня вдруг неизвестно зачем вылезла из-за моей спины и встала перед драконом.

– Это я пролила.

В тот день она долго сидела на корточках посреди спальни. И никому нельзя было к ней подходить. Аня была наказана. С тех пор я молчала всегда. Не потому, что не умела говорить, а потому что открывать рот слишком опасно.

Стена поплыла перед глазами. Я почувствовала, как крохотные иголки начинают пронизывать икры и затекшие ступни, а бедра дрожат от напряжения. Долго еще?! Опять обо мне забыли. Живот громко заурчал от голода. В испуге, что кто-то это услышит, я обернулась на дверь. Когда же за мной придут? Когда же?

– А ты тут чего? – В дверь заглянула незнакомая воспитательница. – Ваши уже на горшок пошли. Ну-ка, бегом!

Я посмотрела на нее вопросительно.

– Давай-давай! – поторопила она.

Неужели не понимает, что на корточках дети сидят, когда наказаны? Новенькая. И, кажется, добренькая. Я вскочила и побежала к двери, спотыкаясь на затекших ногах.

– Осторожно! – прикрикнула она, подхватив подол своего переливающегося змеиного платья.

Никем не замеченная, я добежала до туалета. Дети уже сидели на горшках. Красного коршуна рядом не было. Я быстро стянула колготы с трусами и шлепнулась на единственный свободный горшок в углу. Мое место никто не занимал – каждый ребенок здесь знал порядок. Дети рядом со мной кряхтели. Маленькие лица покрывались красными пятнами от натуги. А я просто сидела и ничего не делала – днем не будут ругать за пустой горшок. Тем более сегодня весь день с воспитательницами творится что-то странное. И тут вдруг за окном раздался страшный хлопок. Еще! Бууух, бу-бу-бууух! Замазанное белой краской окно вспыхнуло ярким желтым светом. Потом синим. И красным. Дети закричали от ужаса. И стали с грохотом прыгать на горшках в дальний от окна угол, прямо на меня. Новый хлопок. Бу-бууух! Еще всполох света. Теперь зеленый. Я сидела, пригнув голову к коленям и закрыв уши руками, чтобы не слышать новых хлопков. Чтобы хоть чуть-чуть приглушить детский крик и невыносимый железный грохот горшков о кафельный пол. Такое было уже не в первый раз – я знала, что могут стрелять и будут вспышки. Поэтому садилась подальше от окна.

– Что вы творите, бесссстолочи?! – Красный всполох возник в проеме двери. – Кудаааа?!

Но детей было не остановить. Грохот горшков продолжался.

В доме ребенка мы боялись всего. Любого шороха, резкого звука, крика. Темноты, вспышек света, взрослых. Скачки на горшках передавались из поколения в поколение как основной инстинкт. Одни дети убывали, другие появлялись, но ничего не менялось. Мы были стадом. Каждый из нас знал это мерзкое ощущение, когда собственные фекалии плещутся в моче и шлепают при каждом скачке по голому заду. И все равно скакал, не слезая с горшка. Страх был сильнее.

– Идиоооооты, – воспитательница крикнула так, что стекла задрожали, а дети замерли и заткнулись, – это салют, дебилы! Праздник, урооооды! Новыыыый гоооод!

Она смотрела на нас сверху вниз с ненавистью.