Т:             Используй свое время. Она есть, она часть твоей жизни. Она придёт…

  И она, конечно же, была.

А:              О моей матери. Всю свою жизнь, с самого младенчества она мне казалась очень печальной. Мне казалось, что иногда попадаются люди худые или толстые, или же с отвислой кожей. Отец всегда выглядел одним из сильных, словно был окрашен в яркие краски, а она – в блеклые. Бред, конечно.

Т:             Не совсем.

А:             Но позже, когда я узнал правду о нашей жизни, то нашел, что печальной она была всегда. Но к тому времени как-то странно. Не тускло, как раньше. Не было той глубокой печали, как когда-то – это можно было объяснить такими словами, как «Никогда не знаешь…»

Т:             Что это значит: «Никогда не знаешь?»

А:             Что-то она говорила мне однажды, когда я пришел домой из школы…

  В тот день он оказался дома наедине с матерью. Она сидела у окна, смотрела наружу, как-то отрешенно, с тоской в глазах. Он не рисовался перед ней с того времени, как открыл для себя правду о прошлом. Она будто бы сторонилась его, отказываясь смотреть ему в глаза, делая вид, что очень занята, если он приближался. Но тогда он вошел в гостиную и стал нежно и пристально наблюдать за вниманием матери к нему. В нем поселилась какая-то новая нежность, которую ранее он не знал. Он хотел подойти и обнять ее, и не уточнил для себя желания признаться ей или себе в этой нежности.

  Она отвлеклась от наблюдения в тот момент, когда Адам вошел в дом. Отвернувшись от окна, она взглянула на него и начала:

  - Ты рано.

  - Встреча в литературном клубе не состоялась… - доложил Адам. Вранье – он не заметил, как с языка соскочило про несуществующую встречу.

  - Я приготовлю что-нибудь поесть, - сказала она, вскочив со стула. Она двигалась быстро, словно не хотела оставаться в этой комнате с ним наедине.

  - Подожди, Мом, - сказал он, коснувшись ее руки.

  Она смотрела на него, невинно и вопросительно.

  - Надо поговорить, Мом, - сказал он. - Мы очень давно не говорили.

  - О, Адам, - сказала она, слезы собирались в ее глазах, и на лице проступила печаль.

  И он не сразу заметил, как обнял мать, пытаясь взять ее как можно удобней. У него в руках она внезапно превратилась в ребенка. В ее рассказе какой-то необыкновенный ужас звучал в словах: «Никогда не знаешь…»

   - Смотри, Адам, никогда не знаешь, что может случиться, и это худшее. Я всегда гордилась твоим отцом, и его решительностью держаться в стороне от всего. В любом случае хуже всего то, что он так любил работу журналиста, а мистер Грей сказал, что ему опасно оставаться в газете даже с новыми личными данными, с новым именем. Тогда мы переехали сюда – оба, и пытались создать лучшее. Мы даже следили за собой. Были в постоянной заботе, чтобы, например, никогда не пользоваться нашими настоящими именами и быть уверенными в том, что нас никто не подозревает. Мне не понятны все эти уловки. Главное, все, что действительно было важно для нас, сохранено. Я всегда была католичкой, ходила в церковь, соблюдала обряды, и хотела остаться в Католицизме. Мистер Грей оформил для нас бумаги, в которых сказано, что мы совершили переход из другой веры. И мы согласились с ним. Ведь суть осталась. Мы не меняли своих религиозных убеждений и остались единой семьей.