Уже тогда, в восемьдесят первом, мой командир был умным и хватким парнем. И видно было, что он далеко пойдет. Правда, тогда я воображал, что его потолок – главный инженер провинциального завода. Крупного, но заштатного. Выходит, я его недооценивал.
Кашин был на два года меня старше – и учился двумя курсами младше. Он отслужил армию, потом прошел через подготовительное отделение вуза…
Они почти все были такими, бывшие служивые: хваткими и ловкими. Знали, чего хотят от жизни – не то, что мы, домашние лопухи.
А тогда мы с Кашиным во второй раз должны были работать вместе. Прошлым летом, в Олимпиаду, мы трудились в стройотряде на Смоленщине, в одной бригаде. Мне нравились Юркин своеобразный юмор и умение справедливо распоряжаться.
В этот раз его назначили командиром, а он настоял перед руководством стройотряда, и у меня выпросил, чтобы я у него стал комиссаром.
Сейчас даже странно слышать и писать: я – был комиссаром. Так и ждешь вопроса: а сколько вам лет, дедушка? Вы в Великую Отечественную воевали или в Гражданскую? А многие – даже и Сашенька – могут спросить: а комиссар – это вообще кто?
В то время в стройотрядах комиссары не поднимали бойцов в атаку. И идеологических бесед уже не вели. Они были главными массовиками-затейниками, так бы я определил. На них висели самодеятельность, конкурсы, стенгазеты, боевые листки, КВНы, спартакиады…
Комиссар линейного отряда – самая, наверное, собачья должность в тогдашних стройотрядах, оцениваю я сейчас. Он ведь не был освобожденным. Он пахал наравне со всеми. А после трудовой вахты придумывал скетчи и репетировал песни. Поэтому работенка у него была веселая во всех смыслах этого слова.
И, ясное дело, Юрка на меня рассчитывал. Он был самолюбивым парнем. Он хотел, чтобы его линейный не только в производственных достижениях всех перекрывал, но и в смотрах художественной самодеятельности. Для него я являлся ценным кадром. Кто б еще трудился так самозабвенно (думаю я сейчас). И так умело.
Юрку я застал в его комнате в общаге. Одного. Его соседи разъехались на каникулы. Он, сдав сессию, ожидал отправки в Сибирь.
Кашин сидел по-турецки на койке, босой, в выцветших трениках, голый по пояс. Полуденное солнце золотило его жилистое тело.
Юрка читал «The Сatсher in the Rye» на языке Сэлинджера. В руке – карандаш. Рядом на койке – англо-русский словарь.
С английским у командира была беда. Зачеты с пятого раза сдавал. Какой умник посоветовал ему штудировать неадаптированное «Над пропастью во ржи», я не знаю. Но он упорно продвигался все дальше: книжечка была раскрыта уже на середине.
Я не разделял его упорной тяги к английскому. Язык нам, будущим инженерам, был нужен для того, чтобы переводить технические тексты. Или, не дай бог, доведется допрашивать военнопленных. Тогда, в начале восьмидесятых, я, честно говоря, сомневался увижу ли хоть раз в жизни живого англичанина или американца. Не говоря уж – стану ли о чем-то беседовать с ним.
Юрка моему приходу обрадовался. Каким бы ты самолюбивым и целеустремленным ни был, вряд ли сладко заниматься английским в летний полдень, когда только что сдана сессия.
– О, какие люди! Привет, Иван Сергеич!
– Привет, Юрий Семеныч!
Называть друг друга по имени-отчеству – такая у нас была тогда фенька. (Или слово «фенька» стали употреблять чуть позже – не в начале, а в конце восьмидесятых? Не упомню…Ну, тогда можно написать универсально, стерто: не «фенька», а «манера»…) Такая, значит, у нас была манера: величать друг друга по отчеству. Звучало сие, конечно, странно: двадцатилетние кличут друг друга словно старые деды. Но мы чувствовали себя взрослыми.
А может, мы и были уже тогда взрослыми.
– Чему обязан вашим визитом, Иван Сергеич?
Юрка был скуп на слова. |