— Вы, может быть, и правы, — сказал американец. — Но применять этот закон следует правильно.

— Я и применил его правильно, — со злостью сказал Фабиано. — Я их расстрелял.

— Вы взяли на себя слишком много. Существует судебная процедура. Никто не вправе единолично решать вопрос о преступности человека и расстреливать его.

— А кто же это будет решать?

— Ваши судебные органы.

— Фашистские суды! — вскричал Фабиано.

— У вас теперь будут новые суды.

— А при чем тут суд, если я убил фашиста?

— Суд будет судить всех фашистов.

— Зачем их судить? — Фабиано выходил из себя. — Мы все о них знаем. Мы знаем, что они сделали. Мы знаем, что они сделают еще, если мы оставим их в живых. Вы не знаете, что это за люди. Это очень опасные люди. Неужели вы не понимаете? Мы знаем, что они убивали нас. Вот теперь мы и убиваем их. Разве это неправильно?

— Дело обстоит не так просто, — нетерпеливо возразил англичанин.

— Очень просто. Мы десять лет терпели фашизм, и для нас все очень просто. Для вас это не просто, потому что вы смотрите на дело со стороны, сверху. А для нас тут сложности нет. Расстрелять, и все. Этот самый монсиньор, — обращаясь к американцу, сказал Фабиано, — день за днем наблюдал, как фашисты истребляли и уничтожали нас, и не возмущался этим и не пытался помешать. Он никогда не помогал тем, кто боролся против фашистов. Он спокойно смотрел на все, что фашисты творили здесь, он даже работал с ними. Кем надо быть, чтобы спокойно смотреть на фашистские бесчинства? Смотреть на все это и не испытывать ярости, желания вслепую броситься на фашистов и убивать их! Я набожный человек, синьоры. Я набожный, а этот монсиньор — нет. Кто мирился с фашистами, кто благословлял их действия, у того черствая душа и циничный ум. Кто же из нас зверь? Он или я — я, расстреливавший их?

— Господь рассудит и покарает виновных, — сказал священник.

— Я предпочитаю сделать это сам! — Фабиано ударил себя в грудь.

— Нет, это дело суда, — сказал англичанин.

— Но при чем тут суд? — Фабиано положил руку на стол; англичанин отодвинул от него револьвер. — Разве вы давали своим солдатам приказ не стрелять по врагу, а брать его в плен, чтобы потом судить? Нет. Ну вот, мы поступаем так же. Мы не ждем случая взять врага в плен. Мы его бьем.

— Вы стреляли по людям, которые шли сдаваться, — сказал американец.

— Они держали руки вверх, — сказал англичанин.

— Это не простые солдаты! — крикнул Фабиано. — Это убийцы, прямые и непосредственные виновники зла. Разве не так? — Он повернулся к жителям, теснившимся на тротуарах. Но они молчали. Они сидели, стояли, разглядывали свои башмаки и молчали. — В чем дело?! — закричал на них Фабиано. — Фашисты больше не командуют вами. Чего вы боитесь?

Толпа молчала.

— Видите, — сказал Фабиано англичанину и американцу, — вы сделали так, что эти люди боятся вас. Они думают: лучше не выступать против фашистов, а то Фабиано выступил — и вот что из этого вышло. Так вы думаете? — снова обратился он к толпе.

Никто ничего не ответил.

— Если вы наказываете нас за убийство фашистов, как вы можете рассчитывать на нашу помощь в борьбе с фашистами? Вы видите сами. Посмотрите на этих людей. Вы должны были отучить их от привычки бояться, бояться выражать свои настоящие чувства. А вы заново запугали их.

— Мы введем в действие демократическую судебную процедуру, и каждый получит возможность открыто выражать все, что он думает.