Как-то раз он велел Киншоу лечь на пол в кабинете. Больше там никого не было. Киншоу подумал, что он собирается его бить, и стал отчаянно припоминать, какой он мог совершить ужасный проступок.

– Закрой глаза, – велел Лесаж. Он послушался. Ему тогда было восемь, он ходил во второй класс и очень хотел всем угодить, хотел, чтобы его хвалили.

Лесаж. ничего ему не сделал. Электрические часы на стене скрежетали долго, а Киншоу все лежал. Когда он с опаской открыл глаза, Лесаж стоял и смотрел на него с совершенно неподвижным лицом.

Он сказал:

– Ладно, иди.

Киншоу сперва будто прирос к полу.

– Ну вставай, тебе еще уроки учить.

– А... да. Да.

Он вскочил и убежал поскорей, пока Лесаж не передумал. Слу чай был неприятный. Он старался все забыть. Но у него не выходило. Не очень выходило. Когда встречал Лесажа, он не мог отвести от него глаза. И голос Лесажа он все время помнил. Низкий такой, и он как-то баюкал, колыхался ритмично – вверх-вниз. Лесаж всегда читал в актовом зале на рождество, и в день основания школы, и еще по крайней мере раз в четверти.

«И душа его отлетела».

Киншоу сидел по-турецки на деревянном полу, как все, и глядел на валящий снег, а в голове у него ясно рисовалось то, что тогда произошло. Надо только услышать голос Лесажа. Как услышишь его, так и вспоминаешь.

Лесажа с королевской стипендией послали в Итон, а больше никогда никого из их школы не посылали. Его имя золотом написали на мраморной доске. Лесаж. У Киншоу так и не вышло – забыть. «И душа его отлетела».

Он стоял на стене замка, и это случилось с Хупером, душа его отлетела. И ничего не было, только долгий, тихий лет вниз, а потом неподвижность, распластанные, тяжелые руки и ноги.

Они все еще очень медленно ехали, но уже выехали из зеленого туннеля на дорогу к поселку. По полю, как динозавр, пробирался комбайн, и пшеница исчезала у него в багровой утробе.

Мама совсем с ним не разговаривала. Он поглядывал на нее украдкой. Она хмурилась, и кусала губы, и отстранялась от руля, как будто боялась этой машины.

Он не дождался, когда она начнет его ругать, не вытерпел. Он сказал:

– Я его не толкал, я его даже не трогал. – Он не узнал собственного голоса.

– Очень, очень глупо, что ты вообще туда полез, Чарльз. Но сейчас не надо об этом.

Он удивился – почему не надо? Он ужасно хотел, чтобы она все поняла.

– Я его не толкал. Я хотел помочь ему спускаться, а то он боялся, он без меня спуститься не мог.

Она слегка привалилась к нему, ведя машину на повороте. Киншоу выкрикнул:

– Он сам виноват!

– Ну ладно, милый, ладно. Ты ужасно переволновался.

– Хупер просто дурак. И хвальба. Нечего было так высоко залезать.

– Чарльз, милый, по-моему, сейчас не время говорить гадости про Эдмунда, правда? Я очень рада, что ты осознал, как глупо было туда лезть. Мы с мистером Хупером кричали тебе, кричали, но все без толку, ты нарочно не замечал. Это очень, очень скверно. Теперь-то уж поздно, с Эдмундом случилась беда. Мне прежде всего стыдно, что ты не сообразил, до чего можно доиграться.

– Да я-то при чем? Я уже сказал. Это все он. Я могу куда угодно залезть, на любую высоту, на какую хочешь высоту. Я выше всех в школе забирался.

– Ну, и нечем хвастаться, тебе просто повезло, что ты до сих пор не свалился.

– Да нет же, со мной все нормально, потому что я не боюсь, а Хупер боится и никуда не может залезть, на стул, наверно, и то не может, потому что дрожит как маленький.