Хупер смотрел на него через стол. То место на левой щеке, куда пришелся кулак Киншоу, вспухло и посинело. Хупер, хоть и ниже Киншоу, казался старше. Что-то такое было в походке, в глазах.

Хупер минутку подождал, потом не спеша вышел из комнаты. Но в дверях обернулся:

– Только не думай, что тебя тут ждали. Дом не твой.

Киншоу долго стоял, не двигаясь. Он думал: «У меня никого нет», Впереди ждало длинное лето. Скоро он заплакал, беззвучно, давясь слезами, и никак не мог перестать. Хотя ему нечего было сказать, да и кому говорить?

Наконец он перестал плакать. Вещи-то все равно надо вынуть и разложить. Мама его сюда привезла, она так волновалась, сказала: «Услышаны мои молитвы». Ему неудобно было, что она так говорит.

Он не спеша подошел к окну.

– Это теперь мое окно, – сказал он и захлопнул раму.

Повернувшись лицом к комнате, он вспомнил, что говорил Хупер про своего дедушку – что он умер здесь, в этой самой кровати. Киншоу и в голову не пришло усомниться в правдивости этих слов. Он старался не думать о том, как его будут мучить страхи.

– Эдмунд! Почему ты заперся? Открой, пожалуйста, дверь.

Эдмунд затаился, вертел карандаш в точилке и следил, как раскручивается стружка, будто из личинки вылупляется мотылек.

– Я же знаю, ты тут, не притворяйся.

Молчание.

– Эдмунд!

В конце концов ему пришлось открыть.

– Что ты тут делаешь, почему заперся? На мой взгляд, весьма странное поведение. Почему ты не идешь на воздух? Почему не покажешь Чарльзу Киншоу поселок?

К стене был прикреплен кнопками большой лист белой бумаги, исчирканный странными линиями, утыканный цветными точками, сбегавшимися в кучки. В углу значилось:

Зеленые – пехота Наполеона.

Синие – конница Наполеона.

Красные —

Джозеф Хупер посмотрел на карту. Он пришел явно некстати. Сын стоял, перекладывал точилку из руки в руку, выжидал.

– Да разве поля сражений такие, это же... – Он взмахнул рукой. Надо было говорить, чтобы не чувствовать себя незваным гостем в комнате собственного сына. Он думал: «Необходимо добиться близости, надо побеседовать с ним по душам, нас двое на свете». Аккуратненькая карта немыслимо его раздражала, и тут следовало сказать: «Пустяки и чушь этот твой чистенький, четкий план», следовало раскрыть ему глаза на правду, живописать людей, коней и кровь, смрад, грохот орудий, стоны раненых. Но слова застревали у него в горле. Эдмунд Хупер стоял надувшись и ждал, когда он уйдет.

– Где Чарльз Киншоу?

– Не знаю, он мне не докладывался.

– Но ты должен знать, Эдмунд, ты должен быть с ним вместе. Я не совсем доволен твоим поведением. Почему ты не с ним?

– Потому что я не знаю, где он.

– Не груби, пожалуйста.

Хупер вздохнул.

Джозеф Хупер думал: «Будь он постарше, я бы нашел на него управу, будь он постарше и немного другой – все можно было бы свалить на переходный возраст. Так я читал, по крайней мере. Но он еще ребенок, ему нет одиннадцати».

– Лучше пошел бы поискать его. И покажи ему комнаты, поселок и прочее. Постарайся, чтоб он чувствовал себя как дома. Для меня это важно. Да, он тут действительно дома.

– Так они, значит, остаются?

– На лето, конечно, остаются. И я думаю... – Но тут голос ему изменил. Не мог же он, в самом деле, объяснить сыну, насколько ему важно, чтобы все здесь понравилось миссис Хелине Киншоу.