Киншоу пятился, не мог выдавить ни слова. Но и ту ночь он не забыл, когда мистер Хупер нес его на руках и когда он не хотел, чтобы это кончалось. Его до сих пор мучила совесть.

Он раскусил вафельное донышко надвое и засунул в рот обе половинки. Тут он услыхал грохот «лендровера». И увидал Филдинга.

– Ты куда подевался?

В кузове стояли три теленка, били копытами, и громадные глаза у них повыкатились от ужаса.

Киншоу сказал:

– Хупер вернулся. Меня с ним сидеть заставляют.

– А... Но ты сейчас-то не с ним.

– Я ушел. – Киншоу пнул ногой толстенную шину.

– А мы на рынок. Поехали с нами? Не пожалеешь.

– Нет. Мне влетит.

– За что это?

– Я же не спросился.

– Так сбегай, мы обождем. Или давай мы с тобой пойдем, спросимся.

– Нет.

– Не хочешь?

Киншоу не ответил.

– Мы ту телку везем. Которая при тебе родилась. Ну, ты помнишь.

– На рынок?

Киншоу снова посмотрел, как она бьет копытами в кузове. Он помнил.

– Она же маленькая еще.

– Десять дней. В самый раз.

– А что с ней будет? Вот ее купят, и что? Что с ней сделают?

Ему очень захотелось узнать про телку. Это была его связь с Филдингом, с фермой.

Отец Филдинга убрал руку с тормоза.

– На телятину, – кинул он рассеянно. – Они на телятину идут. Киншоу стоял на шоссе, пока они не уехали, слушал, как шумит на холме мотор, и смотрел, как взмывает и опять оседает пыль. А потом делать было нечего, только идти домой. Он очень медленно брел по высокой траве вдоль изгороди, взметая белые тучи бабочек. Даже возле просвета, за которым открывался пустырь, он не припустил бегом, только отвернулся, чтоб не видеть того сарая.

Ему хотелось на рынок и как-то не хотелось, он чувствовал, что там его ждут новые мученья – звуки, запахи, страхи. Ему не хотелось смотреть, как уводят телят. Зато хорошо бы побыть с Филдингом и с его отцом, посидеть в кабине большого «лендровера», уехать отсюда. И никто бы ему ничего не сделал.

Он прошел между рододендронами. Мама сказала:

– Я холодный шоколад приготовила. Иди попей вместе с Эдмундом.

И пошла впереди, с подносом, твердой походкой.

Он на минуту задержался в холле. Там было прохладно. Дверь в Красную комнату стояла открытая, он туда заглянул и увидел первый стеклянный ящик и в нем расплющенные серые тени.

– Чарльз...

Он стал задумчиво подниматься со ступеньки на ступеньку.

Хупер клеил в альбом новые марки, кучу марок. На постели ему приладили доску, на ней стояла кружка с водой и лежал пинцет. Как только вышла миссис Киншоу, он сказал:

– А я знаю про Филдинга.

Киншоу на него уставился.

– Я все знаю, не думай. Твоя мать мне все про тебя рассказывает.

Шоколад тек через соломинку, сладкий, вязкий. Киншоу изо всех сил стиснул руки, чтоб не расплакаться. Хупер все выведал, пронюхал, у него не осталось ничего своего, ничего.

Он снова отвернулся и поглядел в окно.

Хупер сказал:

– Я послезавтра встану. Вниз спущусь, там посижу.

Киншоу отодвинул пустую чашку.

– Как думаешь, куда ты сейчас поедешь?

Он не ответил.

В комнату Киншоу лилось яркое дневное солнце. Пахла пластиком и горячей краской модель галеона на подоконнике.

Он бросился на постель и уткнулся в прохладный шелк одеяла.

Внизу, в гостиной, миссис Хелина Киншоу сидела в обитом ситчиком кресле и укорачивала свое полотняное платье на четыре пальца.