...И, разумеется, она все сказала, потому что была просто женщиной, боялась боли и очень хотела жить. Знала, что умрет, не могла не знать, потому что была не по-женски умна, успела пожить и насмотрелась в жизни всякого; знала, но жажда жизни слепа и не признает доводов рассудка. Стоит только позволить протоплазме возобладать над серым веществом, и человек превращается в дрожащий студень, судорожно цепляющийся не за надежду даже, а за призрак надежды, за ее зыбкую, ускользающую тень и готовый заплатить за эту тень любую цену. Любую, даже самую страшную, лишь бы еще хоть несколько мгновений оставаться в блаженном неведении, не смотреть в пустые глазницы голой неприкрашенной истине...

Она заговорила сразу, как только увидела плоскогубцы. Услышав ее мычание, Зимин раздавил в пепельнице сигарету, предусмотрительно спрятал окурок в карман и поспешно вернулся в спальню. Он понимал, что Витек будет разочарован сговорчивостью пленницы и постарается урвать хоть капельку удовольствия, прежде чем снимет липкую ленту с ее губ. Это было лишнее; это было не нужно и опасно, и позволить Витьку сделать это было бы со стороны Зимина проявлением слабости. Когда контроль над ситуацией утрачен, нужно сохранять хотя бы видимость контроля, иначе все вообще полетит в тартарары...

И он успел – правда, в самый последний момент. Отобрал у Витька плоскогубцы, оттолкнул его, краем глаза успев заметить промелькнувшее на лошадиной физиономии выражение жестокого разочарования и затаенной злобы, сорвал липкую ленту – сразу, одним резким рывком. Зинаида Александровна охнула от боли в разбитой губе и тут же начала говорить – торопливо, глотая слезы, подробно и без утайки. Это было неприятное зрелище, дикое и жалкое: раздавленная, сломленная животным ужасом женщина, распяленная в кресле в неприличной, не оставляющей места для воображения позе, с распухшим от слез, когда-то красивым, а теперь почти безобразным лицом, перемежающая торопливые признания мольбами о пощаде, – еще живая, но все равно что мертвая.

Это было так жалко и отвратительно, что Зимин дрогнул, поверил в ее полную искренность и не дал Витьку пустить в дело плоскогубцы и гвозди, хотя главного – как найти Филатова – чертова баба так и не сказала. Она была раздавлена в лепешку, смешана с грязью, полностью деморализована и если чего-то не сказала, то наверняка лишь потому, что не знала. Зимин в это поверил, а Витьку было все равно. Ему хотелось пытать, загонять под миндалевидные, идеально отполированные ногти длинные тонкие гвозди, с хрустом драть эти ногти плоскогубцами и прижигать упругую гладкую кожу сигаретой. Ему был интересен сам процесс, а на результат он плевать хотел – пускай об этом думает Зимин. Так что последний фокус Зинаиды Александровны прошел успешно, и маленький комочек нерастаявшего мужества остался никем не замеченным.

А он был, этот комочек. Растоптанная грязными сапогами гордость потомственной дворянки, внучки фрейлины Ее Императорского Величества и блестящего штабного офицера барона фон Штерна, унижение, усталость, боль, ужас, отвращение, жажда мести и трезвое осознание близости неминуемого конца – все это сплавилось в крохотный, но невероятно плотный и тяжелый шарик, и шарик этот своей неописуемой тяжестью придавил язык Зинаиды Александровны в тот самый момент, когда она уже готова была назвать своим мучителям телефон Филатова. И никакой это был не лед. Сталь это была, неразрушимый, неизвестный науке сплав, по твердости многократно превосходивший алмаз.

А сопротивление, поначалу неосознанное, инстинктивное, продиктованное только оскорбленной гордостью, почти сразу обрело форму четкой и логичной мысли: пока Филатов, этот наивный динозавр с каменными плечами и стальными принципами, жив, Зимин находится под постоянным шахом.