|
Как красиво. Они тут поют так же, как и те, что летают между клайпедских безобразных бетонных домов. Сама не зная почему, она этой ночью несколько раз просыпалась – ей снилась та давняя поездка с мамой в Вильнюс, в тюрьму Лукишкес. Приснилось, что папа стоял и ей подмигивал, а она пошла прочь от него по темному коридору, который уводил ее от туберкулезного отделения, успела пройти мимо пятнадцати других заключенных, медленно гнивших в комнате под названием «изолятор», а потом вдруг увидела издалека, как он рухнул навзничь. Она тут же остановилась и на миг застыла совсем без движения. Но он все не поднимался, и тогда она бросилась назад, по каменному полу, как можно быстрее, а потом она рывками тянула его, пока он не встал снова на ноги и не принялся выкашливать сгустки крови и желтой мокроты. Во сне все это было точь‑в‑точь как тогда – мама вскочила, зарыдала и стала кричать санитарам, чтоб они пришли, чтоб они увели его отсюда.
И стоило ей заснуть, как этот сон повторялся снова и снова. А ведь прежде он ей не снился. Ни разу. Лидия глубоко вздохнула, передвинулась на другой край кровати и раздвинула ноги. Медленно, как и хотел мужчина, что был напротив. Он сидел в нескольких метрах от нее. Немолодой. Ей показалось, что ему около сорока. Папе было бы столько же сейчас. Она принимала его раз в неделю уже почти год… Каждый понедельник по утрам. Обычно он пунктуальный. Этот был третьим клиентом за день и всегда стучал в дверь точно тогда, когда церковные часы отбивали девять. Она слышала их даже сквозь закрытые окна. Он не плевал на пол. Он в нее не входил. Она вообще не прикасалась к его члену. Даже запаха его не слышала. Он такой был… Обнимал ее, как только она открывала дверь, зато потом уже ее и не трогал вовсе. Только вцеплялся в свой член одной рукой, а другой показывал, чтоб она раздевалась. Он хотел, чтоб она двигала бедрами туда‑сюда, а он только сжимал свой член покрепче. Он хотел, чтоб она повизгивала, как собака, которая у него когда‑то была, и тогда уж вцеплялся в член такой хваткой, что тот бледнел. Он откидывался в черном кресле, и сперма стекала по гладкому дерматину. Он заканчивал в десять минут десятого и выходил из квартиры ровно в тот момент, когда церковные часы отбивали половину. Лидия оставалась сидеть на краю кровати и снова прислушивалась к щебету птиц.
Кровь из язвы в правой ноздре капала не переставая. Прямо на тротуар Остгётской улицы. Хильдинг почти бежал – пусть он только что вышел оттуда, но он не из тех, кто копит ненависть или, наоборот, взращивает в себе уважение к Аспсосской «качалке». И он почти бежал, объятый яростью и паникой, от этой гребаной собесовской тетки. Аж чуть не задохнулся, пока добрался до Кольцевой, до станции Сканстюль. Насрать мне на твои гребаные талоны. Сам бабла достану. Как‑нибудь. – Эй, ты. Хильдинг ткнул пальцем в плечо одной из девчушек, что стояли на перроне. Лет двенадцать‑тринадцать, догадался он. Она не ответила, и он ткнул пальцем снова. Она демонстративно отвернулась к туннелю, из которого вот‑вот должен был показаться поезд. – Эй, ты. К тебе обращаюсь. Он видел у нее мобилу. Он протянул руку, сделал еще шаг, вырвал телефон у нее из рук и, не обращая никакого внимания на ее вопли, повернулся спиной и быстро набрал номер. Хильдинг откашлялся: – Сеструха? Это я. Она помедлила с ответом, так что он быстренько продолжал: – Сеструха, блин, дай денег. Он услышал, как она вздохнула, прежде чем сказать: – Ты ничего от меня не получишь. – Сеструха, жратва. И одежа. Только на это. – Сходи в собес. Он зло уставился на мобилу, набрал побольше воздуха и заорал туда, где, по его мнению, находился микрофон: – Бля, сеструха! Мне ж придется самому надыбать! Так и знай! Она ответила точно так же, как и в прошлый раз: – Это твой выбор. |
