Хильдинг Ольдеус крикнул еще раз в электронную пустоту, которая образовалась в телефоне, когда на том конце повесили трубку, а потом хряснул запачканную кровью мобилу о бетонный перрон. Когда он зашел в вагон подошедшего поезда, хозяйка мобилы стояла и размазывала слезы.

Он встал напротив вагонных дверей и глубже зарылся в кровоточащую язву. Капли крови, пот и грязь на безжизненном лице. Выражение – точно он принюхивался.

Он вышел на Т‑Сентрален и поехал на эскалаторе прочь из подземки. Слегка дождило, но он вообще не был уверен, шел дождь сегодня утром или нет. Он огляделся вокруг. Как же он вспотел в этом плаще! Реально – спина вся мокрая. Он перешел на другую сторону улицы Кларовой горы, быстро прошмыгнул между домами и вошел в ворота кладбища Святой Клары.

Пусто. Совсем пусто, как он и надеялся.

Заначка, припрятанная тут, наполовину пустая. Ну да другой нет.

Он прошел мимо большущего Камня Бельмапа и вышел к скамейке, что стояла за ним, под ветвями дерева, которое он определил для себя как вяз.

Он выставил ногу, что‑то напевая. Одна рука в правом кармане плаща – там даже стиральный порошок остался, он медленно мылил его пальцами. Другая, в левом, открывала упаковку с почтовыми марками. Двадцать пять маленьких пакетиков, восемь раз по шесть сантиметров. На дне каждого – малость амфетаминчику, который он принялся смешивать с порошком.

Наступил вечер. Рабочий день окончен, больше никто не придет.

Лидия медленно прошла через всю по‑уютному темную квартиру. Включено всего лишь несколько ламп. Квартира была довольно большая, пожалуй, самая большая из всех, в которых ей пришлось побывать с тех пор, как она приехала сюда.

Она остановилась в холле.

Сама не зная почему, она уставилась на ковер с рисунком из мелких черточек. Они наполняли пустую комнату от пола до потолка. Она часто так стояла, глядя на ковер, позабыв обо всем на свете. Она понимала – это оттого, что он был похож на другой, который она видела давным‑давно в другой комнате, на другой стене.

Лидия так четко помнила эту стену, эту комнату.

И омоновцев, что ворвались тогда, и папу с другими мужиками, стоявших у стены, и голоса, кричавшие: «Заткнись! Заткнись!» И потрясающую тишину в конце.

Она и тогда знала, что папа уже один раз отсидел в тюрьме. Что он вывесил на стене их дома литовский флаг, и за это его осудили на пять лет в Каунасском СИЗО. Она тогда была совсем маленькая – всего несколько лет. Но вот флаг – она покачала головой, – нет, она по‑прежнему не могла этого понять. Работу он, естественно, сразу же потерял. И однажды – она ясно помнила это, – когда водка закончилась, щеки покраснели, а они все сидели в комнате с ковром в черточках (а вокруг лежало краденое оружие, которое вот‑вот собирались продать), он громко спросил: «Ну а что ж мне еще делать?» Дети есть хотели, государство отказывалось платить, так что же, черт побери, ему оставалось делать?

Лидия стояла в холле. Ей нравилась и тишина, и вечерние сумерки, которые медленно успокаивали, убаюкивали.

Мелкие черточки на стене ползли вверх; чтобы за ними проследить, ей пришлось запрокинуть голову. Высокие потолки. Старинная постройка. Она подумала, что она несколько раз работала в одиночку в значительно меньшей квартире, а вот другие всегда были в паре, так что мужчины, которые стояли сначала на лестничной клетке и стучали в дверь, могли выбирать.

К ней должно было приходить двенадцать. Каждый день.

Можно и больше, но не дай бог меньше. Тогда Дмитрий бил ее или сам трахал столько раз, сколько она «недоработала». Только в задницу.

У нее, разумеется, был свой ритуал. Каждый вечер.

Она принимала душ, всегда очень горячий, чтобы смыть их прикосновения. Она принимала свои таблетки – четыре рогипнола и валиум, запивала небольшим количеством водки.