У Димы слегка отлегло. Он даже помеднел лицом и хотя вяло, но постукивал все же правым костистым кулаком по левой ладони.

Впопыхах Фомич не замечал, как судорожная одышка то и дело прихватывала ему дыхание. Он даже забывал, как обычно, постукивать себя кулаком в грудь, словно бы отгоняя незваную. Не до того, мол, пшла вон! Некогда!

– В душ! – снова выкрикнул он, а сам обеспокоенно подумал: «Скорей бы надо воду подать в подаппаратное помещение. Смыть ядерное хлебово в трапы… Эх! И достанется вахтам! Пусть… С нас на сегодня хватит… Они все это дистанционно закрутят…»

И вдруг вспомнил о Булове. А что, если еще в каком‑нибудь канале разрогатится ядерная кассета и придется все повторить? И, сам себя успокаивая, подумал: «Ничего, Петрович… Пока жив, тебя одного не оставлю… Не оставим мы тебя…»

6

Мылись долго и молча. На дозиметрическую арку «Краб» измеряться пока не ходили. Каждый таил в себе какое‑то суеверное чувство, что вот‑де вымоюсь, встану на арку, и на всех табло – «голова», «правая рука», «грудь», «левая рука», «живот», «пах», «спина», «ноги» – будут невинно и втихомолку темнеть платики, и никаких тебе миганий и тревожных зуммеров, означающих грозное – «Радиоактивная грязь!».

Мылись очень горячей водой. В душевой стоял густой паровой туман. Гвардейцы ядерного ремонта старательно отмывались.

Длинный и мосластый Дима вялой сомнамбулой прохаживался между кабинами, поглаживая довольно широкую поперечную красную полосу на животе.

Вдруг из кабины выскочил голый жирный пузатый мужичишка. Это был Иван Фомич Пробкин. Жир на спине и груди у него висел дряблыми складками. Грудь выше сосков была синюшно‑бордовой, а все остальное тело имело грязноватый розовый оттенок, словно бы слегка припудренное темно‑серым пеплом, который Фомич называл «мой вечный ядерный загар». Лицо у него было свекольного цвета, особенно яркое на гребнях складок.

– Да ты, я вижу, Димыч, подпалился маленько… – озабоченно сказал Фомич и потрогал рукой Димин ядерный загар. – Гамма Петровна, сучья рожа, да Нейтрон Иваныч, а? – И успокоил: – Ничё, облезешь… Я уже раз двадцать шкуру менял. Не… Кроме шуток!.. Эт неглубокий ожог. Когда глубоко – вся кожа слезает, одно незаживающее мясо остается. Во!.. – И он показал Диме свою острупленную ладонь, где в щели старого ожога на голом краснозатом мясе блестела белесоватая пленка. – Удивляюсь я только, Димыч, – вскрикнул вдруг Фомич, стараясь отвлечь товарища от грустных раздумий, – агромадной ты кости мужик, мослы вон какие, а… «это самое» куда заховал?

– Го‑го‑го! – зарокотал Дима. – Оно у меня, Фомич, потайное!

– Вася‑а! – гаркнул Фомич и закашлялся. – А ну иди похвались!

Вася Карасев вышел из кабины унылый, весь как‑то ушедший в свое беспокойство.

– Во! Видал? Мужичишка с клопа ростом, слепенький, плешивенький, грудишка плоскенькая, задочек низкой посадки и оттопыренный, как у базарной торговки, пузцо… И‑пузца‑то не нажил, ножоночки игрушечные, но зато… Нутро не оттягивает? – вдруг спросил Фомич Васю, но тот махнул рукой, беспомощно моргая воспаленными веками.

– Подпалил я, Фомич… – сказал Вася жалобно. – Пекёт тута, – он показал на низ живота.

– Мой! Мой иди! – приказал Фомич, с беспокойством глядя на Карасева.

В это время из кабины вышел голый, весь в мыле, Федя, ростом чуть не в два раза выше Фомича. Могучее его, с легким слоем жира тело внушало уважение.