То, что творилось в это время, не в состоянии были рассказать сплотившиеся вокруг государя люди. Они мчались таким плотным клубком, что доспехами задевали короля; налетали друг на друга, падали, загораживали один другому путь, скакали наобум, в смертельном страхе.

Воевода Поморский, несколько отставший от других, был окружен турками и погиб, а вместе с ним храбрейшие из рыцарства. Что король успел спастись, было знаком особого Божьего к нему благоволения, ибо все, бывшие при нем, считали свою гибель неминуемой. В бешеной скачке приходилось поминутно перескакивать через канавы, трупы, брошенные среди поля барабаны и оружие; давить ногами, объезжать кругом; лошади путались, бросались в сторону…

Под сандомирским старостой, скакавшим по пятам короля, два раза пала лошадь. Его каждый раз спасали, но бывший при нем итальянец-секретарь погиб. Дворецкий короля был в это время при кесарских войсках, а потому ничего не видел. А Лотарингский, хотя вся описанная драма разыгралась почти на его глазах, не двинулся с места, под предлогом, что не успел подтянуть другое крыло своего войска. Между тем в его распоряжении было достаточно и времени и простора, чтобы поддержать короля.

В первую минуту по возвращении в наш лагерь я застал там неописуемый переполох. Я едва не умер на месте, когда услышал, что король будто бы убит, королевич взят в плен, а все воеводы полегли костьми. Воеводы русский и люблинский уже искали на месте побоища государев труп. Но король уцелел, благодаря горсти людей, оцепивших его непроницаемой стеной. Только его руки и ноги были так избиты поножами и латами, что пришлось делать перевязки и всячески лечить. К физической боли присоединилось беспокойство о сыне, о котором доходили совершенно противоречивые слухи: то будто бы он невредим, то почти смертельно ранен. А что бы сталось с сердцем старика, если б он узнал, что сына чуть ли не умышленно поставили в опаснейшее место!

Когда я несколько позже вышел к королю, он отдыхал на матраце и тяжело дышал. Король горько жаловался, но не на собственную долю, а на то, что неудача должна была прибавить дерзости врагу и побудить визиря перейти в наступление.

Напрасно русский воевода и другие упрашивали короля и уговаривали не идти дальше, а вернуться, так как сделано достаточно. Они объясняли ему весь риск дальнейшего похода с наполовину больным войском. Он и слышать не хотел об отступлении без отместки и никому не дал сказать слова, а собирался на другой же день, когда подойдет пехота и орудия, штурмовать мост и Парканы.

— То, что нас постигло, — говорил он, — примем как кару Божию за ограбление костелов, за разбойничество, за жестокости, которые позволяло себе войско. Я видел, что творилось, болел душою, угрожал уехать прочь из армии, над которою нависла Божия гроза; убеждал, что так не может продолжаться…

После король сделал строгие внушения военачальникам, что войско распустилось, забыло воинские упражнения; офицеры обленились, пренебрегают службой; солдаты своевольничают. Оказалось, что у большинства драгун не было зажженных фитилей и всех их бесславно перерезали.

Но все это было горчицей после ужина.

Немцы, вероятно, в душе торжествовали, что мы наказаны за самомнение; но наружно выказывали полное сочувствие и чрезвычайно удивились заявлению короля, что он не успокоится, пока не отомстит.

После поражения и потери в людях почти все приближенные короля противились новому походу; умоляли его, чуть ли не целовали ноги, убеждали, что негоже проливать кровь за немецких предателей… Но он повторял свое:

— Я должен отстоять собственную честь и честь войска.