Справа, вцепившись в стремя, замерла девушка. Прятала лицо, глотая слезы.

И вроде готов казак к походу, ждёт его шлях, что к славе да деньгам привести всегда готов. Но ноет, давит каменным жерновом на сердце расставание.

- Оленка, ну что же ты, люба моя! Я ж, туды-сюды и до тебе вернусь! Мухою! Ты и соскучиться не успеешь...

- Так я уже...

- От дурна девка, – прошептал казак, глядя в небо, чтобы никто не увидел, что у самого глаза повлажнели. – Говорю же тебе, до Дечина доскачу, и назад тут же! К тебе, Оленка, к тебе! Как раз свадьбу сыграем! Мы ж колодку[7] вязали не смеху ради!

Закусив губу, сдернул с шеи серебряный нательный крестик. Протянул девушке.

- На память тебе. Верь, люба. И жди.

- Жду... – протянула девушка, веря и не веря. Её рука скользнула за пазуху, где под выбеленным полотном рубахи угадывалась юная грудь.

Казак непроизвольно сглотнул. Сжал повод до боли, до хруста пальцев – лишь бы отогнать воспоминания, что невпопад штаны встопорщили.

Оленка сняла через голову свой крест. Тяжелый, золотой.

- А это тебе на удачу. От отца остался. Последняя память о нём. Он справный казак был. И с ляхами рубился, с татарвой…

- Знаю я, Оленка, знаю... – тихо молвил Дмитро, поглаживая тонкие девичьи пальцы. Остаться хотелось так, что зубы сводило, но и выполнить порученное дело долг требовал. Ну как тут быть?! – Отец у тебя подлинный лыцарь был! Про то каждый знает. Даже капитан Отакар про него говорил. Мол, жил в твоём селе, Димитрию, славный вояр, казак Литовченко!

…Прочь, прочь воспоминанья! Успей, кровью изойди, но успей!

***

На берег, раскинувшийся по ту сторону реки, вылетел всадник на вороном коне. Судя по одеже, пистолям и сабле-чечуге[8], и деньги у хлопца водились, и боец не из последних. Только грязный, словно с чертями в канаве гроши делил. И молодой, годов двадцати – двадцати пяти от роду, не старше. Лицо морщинами не исчиркано, в усах седина не завелась.

Спрыгнул с коня, чьи бока в хлопьях пены ходили кузнечными мехами. Бросил поводья, подбежал к урезу воды, замочив сапоги. Постоял миг, будто раздумывая, не махнуть ли вплавь. Отрезвила волна, грянувшая о берег с такой силой, что чуть не сшибла с ног. Можно, конечно, сквозь ревущий Днепр кинуться. Только утонешь ведь. И будут раки по тебе мертвому и склизкому ползать...

Казак кинулся к долбленке, дохлой щукою валяющейся у самого берега. Только дырища на всё дно – одни борта и остались.

- Люди, хай вашу грець, есть тут кто?! Лодку! Лодку надо! Люди! Сто червонцев дам! Човна мне надо!

Но если и случился на берегу какой рыбарь, непогодою застигнутый вдалеке от жилья, то на отчаянный крик не ответил.

Казак бессильно пнул сапогом с легкостью проломившийся трухлявый борт, подстрелено рухнул на колени, с неразборчивым рыком саданул изо всех сил кулаком безвинную землю. После упал на спину, подставляя лицо ветру и брызгам.

- Не успел ты, Дмитро, Господь свидок, не успел...

***

…В крике, что раздался с противоположного берега, не было ничего человеческого. Да и звериного мало было. Словно нечисть какая взвыла, кол осиновый нутром своим поганым почувствовав.

Дмитро вздрогнул, приходя в себя. Помотал головой, прогоняя остатки несвоевременных воспоминаний. Потом думать и вспоминать станешь! Надо дело делать, а не цуциком скулить. Лодки нет, то не беда! Вон, какой годный топляк на берегу валяется! Кора слезла, белый от солнца – давно лежит, сухой.

Сапоги долой, жупан долой! Намокнут – на дно утянут. На жупан сверху – портупею с пистолями да саблей. Пусть лежат, хозяина ждут. А кинжал пригодится! Добрый кинжал, с бегущим волчонком на клинке[9]... Эх-ма, чуть не забыл! Негоже вещи на земле кидать, нехай краще у Черныша на спине во вьюке будут.