Этаким всплеском сверкнуло, что без сомнений, ту зарницу люди от Житомира до Полтавы углядели. И стих ведьмичий вой…
— Экое странное окончание, — заметил Хома, садясь и выковыривая из уха набившиеся туда семена лебеды.
— Ой, мне спину, кажись, пожгло, — испуганно сказала панночка, выбираясь из колючек
— То ничего. Мазь есть и компресс поставим. Главное, говоришь снова, — обрадовался казак.
— Так сорочка же… — начала Хеленка, но тут беглецы вздрогнули.
С собора донеслось истошное завывание – не особо ведьмовского характера, но проникновенное. То Пан Рудь, устроившийся на остатках кровли и ставший свидетелем мрачного, но великого события, возвещал миру о смерти хозяйки.
— Жалеет, — вздохнул Хома, отыскивая разлетевшиеся из-за пояса пистолеты.
— Та мне тоже как-то жаль, — всхлипнула панночка. – Не такая уж лютая хозяйка была.
— Что уж теперь… Пойдём на дорогу, да к лошадям. Ведьмы с ведьмаками кончились, так ещё много здесь кого вороватого шныряет. Уведут упряжку и глазом не сморгнут.
Остатки ведьминского воинства выбрались на дорогу и двинулись в сторону холма. На душе Хомы как-то разом полегчало. Ночь выдалась дурной, сраженье на диво кровопролитным, но ведь порасчистился мир. Главное, никакого больше удушья, Хеленка разговаривает, да и вообще вполне живы.
— Надо бы и пару верховых лошадок прихватить, — заметил Хома, обозревая приятно пустые склоны, просторный перекресток дорог и далекие развалины, где даже и пацюков теперь осталось в самую меру.
В этот благоприятственный для продумывания дальнейшей жизненности момент Хеленка взяла да встала столбом. Хома налетел на неё, ушибив и так порядком отбитую ногу.
— Тю! Ты чего?
Панночка смотрела на крест у дороги, и из бледненькой на лицо стала вовсе пепельно-серой.
— Ну, лошадей тут побили, да еще кто-то помирает. Обойдем, да и ладно, — с беспокойством пробормотал Хома. – Тут много этакого разного поразбросано.
Хеленка двинулась через дорогу деревянным шагом, словно и вовсе в мёртвые перешла.
— Да что же там? – встревожился казак, догоняя подопечную.
Лежал под крестом человек, неловко вытянув ногу. Доносилось натужное дыхание. Не жилец – в том и без особого коновальского опыта вполне можно заверить.
— Оленка? Мёртвая или как? – прохрипел умирающий. – Чудишься?
В Хеленке что-то хлюпнуло. Не иначе, как опять дар речи утерялся.
— Мёртвая, значит, — выговорил лежащий. – А я тебя у моста видел. Сердце заколотилось. Что ж ты нечисти предалась, а, любимая? Это и есть полюбовник твой? Тьфу на тебя, да на него...
— Не то говоришь, — прошептала панночка. – Ты зачем на Днепре был? Зачем убийстовал? Разве дело?
— Дурить меня взялась? – раненый густо кашлянул. – Зубы заговаривать? На кого казака променяла? Курва хладная…
— Э, язык-то придержи, — указал Хома, не особо понявший заумь разговора.
Раненый качнулся набок и одной рукой вскинул длинный мушкет. Действовал он дивно споро для помирающего, хотя даже и не понять в кого именно из двоих на дороге целил.
Хома успел схватиться за пистолеты, как под крестом вспыхнуло пламя выстрела. Звук почему-то не услышался. Дорога, звёзды, да и все остальное диковинно сдвинулись. Хома успел вскинуть пистолеты, выпалить. Догадался, что попал, и с той хорошей мыслью умер.
***
На кладбище было уютно. Анчес засел меж двух высоких холмиков – пуля туда по-любому не должна была залететь. У костёла бегали и воевали. Анчес по опыту знал, что люди склонны всякой гадости уйму внимания уделять. Удивительно несуразные умы. Пальба стихла, анчут осторожно почесывал спину и терпеливо ждал. |