Оба засадника подскочили как ужаленные, но тут же хлопнулись обратно на карачки.

— Не торчи, казаче, углядят, — зашипел дед, яростно крестясь. – Вот же напугал, подкрался! Ты только глянь, что творят, дьяволово отродье!

Выкатывающаяся за околицу улица превращалась в три дороги, резво разбегающиеся в разные стороны. Прямехонько на перекрестке стояли маззикимы в количестве полудюжины демонских харь. Один из уродов держал за рубашонку дитятю годков двух, не старше – малый ревел, крутился и пытался дать дёру. Демоны на него и не смотрели, сосредоточившись на чем-то страшноватом, кое один из маззикимов деловито раскладывал на дороге.

— А что там? Кошак? – с нехорошим предчувствием спросил Хома.

— Та был бы кошак… То козу мою порвали бесовы каты, изверги, — всхлипнул дед.

— То не твоя коза, дедусь, а вовсе тетки Товкочихи, — поправил хлопчик, сидящий рядом.

— Га? Ты меня поучи еще, сопля этакая! Товкочиха мне кумой приходилась, значит, и коза мне причиталась, — разгневался дед.

— А то, выходит, сама Товкочиха? – догадался Хома, увидавший тело около зарослей чертополоха.

— Она, — признался дед. – Добрейшей души бабка была, я ж её сколько годков помню…

— Ты, старый козлище, совесть вовсе потерял? – сумрачно спросил Хома. – Козу схарчат, ладно. А с дитем что будет, подумали? Не иначе как в жертву принесет невинную душу эта тонколапая дрянность.

— Так, а мы что? – разволновался дед. – Мы сразу за драгунами и попами послали. Ну и за вашими лащуками. Мы-то что могём? Вон, Товкочиха за козу вступилась, мигом дурынду удавили. Ждем подмоги. Где ваши-то вояки?

— Пушки волочет наше воинство, — буркнул Хома, глядя, как пританцовывают демоны вокруг останков козы.

Должен ли лазутчик заходить далее приказа на выведывание противника? Не должен, ибо каждому маневру нужно свое время. Мысль это сугубо верная и подтвержденная множеством знаменитых побед. Вон, те же Жовти Воды[71] взять... Но хлопчик плачет, да этак, что сопли из носа вышвыркиваются. Вовсе надорвется малый. И потому думать тут нечего. Хоть и ведьме служим, и иными грехами отягощены, так всё равно…

Хома прервал философию:

— Обойду с того края. Если не усеритесь от страха, так шумните. Для отвлечения.

— Да как ты… — ужаснулся дед.

— Каком кверху, — Хома наскоро проверил кремни и полки пистолетов. Медлить нельзя – порвут малого, то уж вовсе этаким грехом зачтется, что и не описать. Не сковороду горячую лизать придется, а цельный казан! Да и не по-людски выйдет...

Хома обежал заросли, вывернув к развилке за спиной у маззикима-детокрада. Малый в руках демона, словно чуя, что помощь идет, завопил благим матом, засучил ножками. Маззиким тряхнул добычу, будто надоедливого поросёнка – младенец завизжал ещё прытче. И то к делу – заглушил шаги.

— А ну сгинь! Пошли прочь, матку вашу с гиляки рано сняли! – из-за кустов поднялся хлопчик, взмахнул не шибко увесистой палкой.

— Сгинь, бесовская сила, во Имя Отца, Сына и Святаго духа! – поддержал осторожный кум покойной Товкочихи, не рискуя подниматься из-за прикрытия кустов.

Демоны, не прекращая ритуала, притоптывали по дороге мерзкими птичьими лапами, лишь двое оглянулись на дерзостные крики.

Хома вобрал поглубже в грудь вечернего воздуха, благо нынче ничто расширенью казацкой груди не мешало, поднялся из бурьяна и, нацеливая пистоль, сказал:

— А ну, отдай хлопца, образина подземная!

Маззиким оборотился, глянул немигающим глазками – вот же несуразная тварюга – глаза и вовсе желто-бурые, как гнилая жерделина. Ничего человечьего, чтоб ему…

Вытянулась длиннющая лапа демона, пальцы алчно выставили когти, норовя вцепиться в казацкое горло…

— Та на! – гаркнул Хома, нажимая спуск.