Касаться пятнистой шеи утопленницы Дмитр всё ж не рискнул – потянулся к толстой цепочке острием кинжала. В тот же миг, богатое, похоже, что итальянской работы, золотое плетение превратилось в огромнейшего червя – тот изогнулся, захлестнул хвостом клинок и не иначе, как собрался устремиться по оружию к его хозяину. Вышло это столь внезапно, что охотники одновременно отшатнулись. Вроде бы дивно устойчивая лодка с готовностью поддалась и все трое, даже не успев ругнуться, полетели в воду…

…Еще никогда Диего Угальде не влезал в лодку с такой скоростью – уже животом на борту лежа, немыслимым усильем воли укоротил себе, словно карла какой, ноги, а остальное поджалось ещё плотнее. Коротконогий лейтенант свалился на дно, шляпа, истекая водой, съехала на морду, а штаны и под камзолом, словно льдом наполнились. Соратники уже взлетели обратно в челн – даже и помогать никому не пришлось. Не сговариваясь, похватали весла…

***

Солнце палило в плечи, а холод так и остался в одежде, да такой, что в дрожь бросало. Гребли, не оглядываясь и с таким прилежанием, словно премия в сто дукатов обещана.

— То просто червь, — настаивал Диего, изо всех сил работая веслом. – Обычный червь-переросток.

— Пусть переросток, но чисто пиявочный, — возражал Котодрал. – Что я, пиявку не узнаю?

Казак помалкивал. Да, месть – дело сладкое. Но не сегодня. Охладила днепровская вода то правильное чувство. Да, дьявол его возьми, где ж берег-то?!

Берег был на месте. Стояли у кривых мостков капитан с Збыхом, наблюдали. Диего с облегчением выпрыгнул на старый, но восхитительно сухой настил и принялся выжимать полы камзола.

— Сделали? – усмехнулся капитан. — Новокрещён[69],ты теперь, сотник Угальденко…

Глава 10. О бренности и тщете лыцарской славы

— Пан Лащинский, воинство поднимайте! Беда! Бесы с погоста набежали, город жгут и баб валяют!

Как взметнулись сердюки на тревожный призыв! Как разом подхватились! Сипло взрычал ясновельможный пан Лащинский, пытаясь выползти из светлицы. Восстал, было, в гневе хлестнув сорочкою по морде вояку, что пытался вызволить свои одежды из-под пиршественного стола. Да не держали ослабелые ноги, обрушились на пол удалые воины. Тут и уволокло под стол безпорточного стража, ибо силён был соперник, тянувший спорные шаровары с иной стороны. Хватались растревоженные охранники за шапки, жупаны, сабли и чеканы, призывали Матку Боску да твердость и доблесть свою, столь крепко пострадалых в схватке с горилкой и азартом игроцким. Да и иные подозренья смятенные разумы гордых сердюков терзали: что за бесы?! Откуда бесы?! А уж не побывали ли те бесы уже здесь, в этом чёртовом шинке? Где же обтоптанные, смазанные смальцем сапоги, где любимый персидский нож с жемчугами? А шпоры с позолотой где?! Да что там шпоры, одна портянка в руках и имелась. Как такое случилось?! Играл, было такое, продулся дочиста, и это было, но, как и кому?! Хоть вспомнить того счастливца, во взаимствование, чтобы у него какой одежки одолжить! Так нет же – как назло одна портянка, да в голове, словно в горшке треснутом – пустотно и гулко. И что ту тряпицу душистую: её хоть на тыл наматывай, хоть на перед – всё одно осоромишься.

— Так не бывать же тому так! – вскричал бывалый вояка, нахлобучивая на седой чуб пусть чужую, но весьма недурную шапку-шулику с соколиным обтрёпанным пером. – Хватай, панове, что бог подал, после разберемся. Иль не в своём мы побратимском обществе?

— В своём! В своём! – вскричали те из сердюков, кто уж осчастливился штанами. – К бою, панове!

Закрутилось боевое дело: были живо найдены и мушкеты с пороховницами, и сабли с пистолями, и некая доля одежды – пусть и весьма поредевшая с того недоброго часа, когда ехидный случай подсунул горемыкам игорные кости.