Белого, как здоровенный член,

Ахав срывает маску с Бога,

Он – снаряд, готовый взорваться,

Но он только свечка по сравнению со мной.

Эру за эрой, век за веком

Старый диспетчер Время при деле,

Экспресс «Солнце» знай себе шпарит

К станции под названием Новая,

Взрывает, сжигает, испепеляет,

Усеет Плутон осколками Марса,

Ледник отдаст мой застывший труп,

Ледник, как и все кругом, загорится,

Застывший труп снова вспыхнет огнем.

Праведный огонь не загасишь.

Гори, гори, гори, гори!

Здесь было сказано все, однако не совсем все.

Вот почему кино, живопись и рок – особенно рок – иногда лучше слов.

Они высказывают то, чего нельзя высказать. Лучше, чем слова.

Улица вокруг Джима на миг заколебалась. Стала мерцающей и зыбкой, как мираж в пустыне. Потом остыла и сделалась опять незыблемой. Корнплантер‑стрит стала такой же прочной, как пару секунд назад. И такой же убогой. В семи кварталах от Джима над крышами маячили черные гигантские трубы и верхние этажи сталепрокатного завода Хелсгетса. Гиганты были мертвы, ведь из них не валил больше черный вонючий дым. Джим помнил их живыми, хотя это было давным‑давно, точно в прошлом веке.

Дешевая заграничная сталь задушила металлургию района. С той поры – так казалось Джиму – и начались несчастья его родителей, а стало быть, и его несчастья. Плавильные печи, извергая на город грязь и отраву, извергали также и благосостояние. А вместе с чистым воздухом пришли бедность, отчаяние, ярость и насилие. Хотя горожане могли теперь рассмотреть дом в двух кварталах от себя, своего будущего они разглядеть не могли и как будто не очень к этому стремились.

Эта улица и весь город были настоящей «Улицей Отчаяния», о которой поет Боб Дилан.

Джим вез по растрескавшемуся тротуару свои грязные, потертые ботинки. Он шел мимо двухэтажных бунгало, построенных сразу после войны. Перед некоторыми из них были палисадники; заборчики кое‑где были выкрашены белой краской и не так давно подправлены. Внутри загородок были кое‑где красивые газоны. А там, где травы было мало или вовсе не было, стояли на кирпичах старые машины или разобранные мотоциклы.

Утреннее солнце сияло на безоблачном синем небе. Но Джиму давно уже казалось, что свет в Бельмонт‑Сити не такой, как везде. Здесь он был особенно резким и в то же время точно песок. Как может солнечный свет в чистой атмосфере напоминать песок? А вот поди ж ты. Джим не помнил, с каких пор ему стало так казаться. Вроде бы с тех, как у него начали расти волосы на лобке. Бздынь! И вот Он, необоримый Он. Бздынь! Он встает и раздувается, как рассерженная кобра, ни с того ни с сего – был бы хоть малейший намек на секс. Что угодно – фильмы, фото, реклама, шальные мысли, возникающие в уме образы – пробуждает Его к жизни, точно колдунья при помощи волшебной палочки. Бздынь! А вот и Он, хочешь красней, хочешь – нет.

Тогда‑то дневной свет в Бельмонт‑Сити и стал резким и песчаным.

Или нет?

А может, это началось, когда Джима посетило первое «видение». Или когда на нем впервые появились «стигматы» <Психопатическая реакция, при которой у фанатично верующих появляются раны на тех же местах, что у распятого Христа. (Примеч. пер.)>

За полквартала впереди по Корнплантер‑стрит Джим увидел своего закадычного дружка, Сэма Вайзака (Ветряка). Сэм стоял у белого штакетника в своем палисаднике. Джим прибавил шагу. Только дед, Рагнар Гримсон, норвежский моряк и механик по локомотивам, да Сэм Вайзак любили Джима по‑настоящему. Все они были точно камертоны, настроенные в унисон.