– Хихикаешь и взвизгиваешь, точно неопытная и застенчивая юная девица, которая нервничает в обществе молодого мужчины.

– Не замечал за собой, – надулся Иаджим. – Если я это и делаю, то потому, что был один сорок четыре года и мне не с кем было поговорить. У тебя бы тоже появились чудачества, – заныл он, – если бы ты оказался в таком же одиночестве. Сорок четыре года! Ты только представь себе!

– Наверное, – сказал Орк. – Но если бы я стал таким же глупым и докучливым, то был бы только рад, если бы кто‑нибудь вправил мне мозги.

– И этот кто‑то ничем бы не рисковал, делая это? Конечно, нет! Он бы так и резал тебе правду‑матку! Как будто ты воспринял бы его обидные слова спокойно!

Орк промолчал, и Иаджим заговорил снова:

– Не сердись на меня. Я только что встретил тебя после сорока четырех лет абсолютного одиночества, а ты уже кричишь на меня!

– Я только хочу, чтобы ты перестал смеяться, как полоумный. Смейся только тогда, когда есть над чем, вот и все.

– Постараюсь, – пожал плечами Иаджим. – Но после сорока четырех лет, когда страдаешь ежеминутно, ежесекундно…

– И про сорок четыре года больше не ной! – взревел Орк. – Мне надоело! Теперь‑то все хорошо! Прекрати жить прошлым! Ты больше не один!

– Я лучше отойду, – сказал Иаджим обиженно и в то же время с комическим достоинством. После этого разговора он еще долго дулся. Он говорил, только когда Орк к нему обращался, и старался ответить как можно немногословнее. Это злило Орка почти так же, как смех. А дважды, внезапно обернувшись к Иаджиму, он поймал его на том, что тот показывает ему язык и делает неприличные жесты.

– Манату Ворсион! – сказал Орк, впервые заметив это. – Тебе сколько тысяч лет‑то? А ведешь себя, точно испорченный мальчишка!

– Ничего не могу с собой поделать. Ты поживи сорок четыре года…

– Замолчи! – завопил Орк. – Скажи это еще хоть раз, и клянусь – я тебя брошу! Живи тогда один еще сорок четыре года! А по мне, хоть целую вечность!

С тех пор Иаджим стал воздерживаться от упоминания о сроке, проведенном им на Антеме. Зато постоянно жаловался на всякие пустяки. Стоило ему ушибить палец на ноге – и он распространялся об этом минут пятнадцать, горько сетуя на то, что жизнь к нему так жестока. Одни лишь препятствия и невзгоды у него на пути. Наконец Орк сказал:

– Со мной тоже обходились несправедливо и жестоко – в основном мой отец. Разве ты слышал от меня хоть слово об этом? Так уж устроена жизнь. Терпи. Но не опускай при этом рук. Старайся изменить то, что тебе не нравится. И прекрати ныть!

– Да, но…

– Никаких «но»!

– Тяжелый ты человек, – сказал Иаджим. Глаза у него увлажнились, и он зашмыгал носом. – Не все такие каменные, как ты. У некоторых имеется и плоть, и кровь, и сердце, способное чувствовать, в то время как твое…

– Да веди же себя как взрослый! Или ты уже никогда не вырастешь?

Джима, слышавшего все это, поразила одна мысль. Буквально поразила. Матерь Божья! Да ведь Орк мог бы с таким же успехом обращаться к нему, Джиму Гримсону! Он тоже почти всю жизнь жалуется на судьбу и жалеет себя. И до самого последнего времени не сделал ничего, чтобы как‑то решить свои проблемы – только ныл.

Потом и другая мысль ударила его, словно кастетом. Иаджим! А что, если произнести это имя по‑другому? Что тогда получится? Я – Джим. Властитель Темных Лесов сам заявил, что я (он) Джим.

Так, может, Иаджим – а значит, и все остальное – только вымысел?

Не его ли, Джим, подсознание подсказало ему имя и характер Иаджима, чтобы показать ему себя самого?

На миг Джим почти утратил веру в реальность многоярусных вселенных.