Нас разделили для рейса на самолете и держали в разных местах в Таскалусе. Я мало что помню про Алабаму, если не считать того, что сикарахи там были громадные и совершенно бесстрашные. В Лос-Анджелесе тараканы со всех ног сбегают с тебя, как только ты врубаешь свет; в Алабаме все они наслаждаются квазисолнечной ванной и требуют, чтобы ты в темпе подавал им дайкири.

Штаб-квартира Государственного Совета, как и большинство контор Совета по всему миру, расположена под землей. Если точнее, на шестом подземном этаже, причем в сельской местности Алабамы, что означает никаких лифтов и чертову уйму лестниц. У меня осталось кошмарное впечатление о спуске к залу суда — шаг за шагом по сырой, плесневелой лестнице, где запах грибка забирался мне в носовые пазухи и побуждал убежать прочь. Отчаянный страх зарождался где-то у меня в животе и медленно вползал в грудь. Тяжелая рука отца с каждым шагом все крепче давила мне на плечо. Создавалось впечатление, будто он уже что-то знает, тогда как я не знаю ровным счетом ничего. Он словно бы знал не только то, как все будет разыграно, но и то, что публика вряд ли будет покидать театр, насвистывая веселые мотивчики.

— Ты скажешь правду, — услышал я басовый шепот моего отца.

— Конечно, — откликнулся я.

Рука его вдавилась в мое плечо, и отец кратко, с плотно сжатыми губами повторил:

— Ты… скажешь… правду.

Мне не надо было говорить дважды. И слушать такое мне тоже не требовалось. Мы с Джеком поклялись на когтях, и все дела.

Шестнадцать старейшин — причем трое женщин, еще тогда, в семидесятые — сидели кружком, их кресла окольцовывали дальнюю стену, и каждое возвышалось на отдельном алебастровом пьедестале. Смутное освещение — не считая одного ярко высвеченного кружка в центре зала. Там же стоял простой деревянный стул, и именно туда меня направили.

— Оставьте его, — выкрикнул голос, и мой отец, повинуясь приказу, без всяких вопросов попятился к выходу из зала. Здесь заседая Государственный Совет, и не повиноваться ему мог разве что упрямый малолетний динозавр.

Хотелось бы, конечно, рассказать, что я вел себя отважно, однако легкая бравада, которую я испытывал, подавлялась сознанием того, что эти шестнадцать тварей держат мою жизнь в своих когтях. Вся их компания была кесарем в Колизее, а я — неудачливым гладиатором с мечом у горла. Один большой палец вниз — и все, привет, кранты Винсенту Рубио.

Поэтому, когда мне велели сесть, я сел, а когда председатель-бронтозавр встал и заговорил, я прислушивался к каждому долбаному слову, что вылетало из его пасти.

— Винсент Рубио, — начал бронтозавр, его роскошный бас буквально пропел мое имя, — вы обвиняетесь в высшем преступлении недозволенного изменения личин в общественном месте, а потому, несмотря на ваш юный возраст и отсутствие данных о предыдущих преступлениях, мы тем не менее решили отнестись к данному делу со всей серьезностью. Понимаете ли вы выдвинутые против вас обвинения?

Я кивнул и попытался сказать «понимаю». Но в глотке у меня было сухо как в пустыне, горло слишком стремительно вибрировало, и высокий Совет получил от меня только писк, хрип и быстрый кивок.

— Как же вы намерены оправдаться?

Я перевел дух, возблагодарил звезды за то, что мой отец покинул зал и пробормотал:

— Я невиновен.

Дальше последовал добрый час показаний дам, которые были в тот день в доме Дуганов, причем все показания давались на пленке, не вживую, а также краткое судебное свидетельство, данное как введение ассоциативным членом Совета. Сложно было пробиться сквозь звук собственного сердцебиения, поток бегущей воды окутывал мою голову, но все же я оказался достаточно бдителен и сообразил, что, несмотря на всю помпу и высокопарную болтовню, Совет практически не располагает какими-то реальными доказательствами, чтобы обвинить Джека или меня.