Я уже открыл рот, чтобы заговорить, чувствуя, как растягиваются мои челюстные мышцы. Сухой язык охотно готовился выдать все секреты того летнего вечера.

— Вот как все получилось… — начал я.

И тут я вдруг почуял аромат чернослива.

Если забыть про запах страха как смрад разложения и амбре обильного пота, страх — это чернослив, спелый и благоухающий. Однако на сей раз этот запах исходил вовсе не от меня. Он струился от членов Совета. Их терзал страх, что им придется меня отпустить. Страх, что они напортачат с еще одним расследованием государственного масштаба. Я мгновенно почувствовал, что нет у них ничего на Джека, что тот раптор все выдумал, что если я сейчас расколюсь, Джек будет гнить в Оттаве не один.

— Мы весь день были в лавке, — сказал я, в точности повторяя фразу, которую я, словно дятел, долбил весь предыдущий месяц. — Мы не имеем к этому никакого отношения.

Наступил момент ошалелого безмолвия, пока старейшины осознавали, что я ни в какую не собираюсь прогибаться под их напором, а затем раптор вскочил из своего кресла и с яростным ревом бросился ко мне. Скаля клыки, он явно намеревался добраться до моей глотки. Но он был слишком стар, а я — доверху накачан адреналином. Я с легкостью от него увернулся, и он врезался в стену у меня за спиной. Прежде чем раптор смог собраться с силами и сообразить новую атаку, другие члены Совета бросились к своему коллеге и удержали его. Одно дело — допрашивать ребенка; совсем другое — открыто расчленять его на форуме законодателей. Когти летали, зубы скрежетали.

Один компис протиснулся сквозь общую сутолоку и указал клювом в сторону лестницы.

— Убирайся отсюда, пацан, — со вздохом сказал он. — Ты свободен. Можешь идти.

Я был слишком напуган, чтобы пускать какие-либо парфянские стрелы. Кроме того, насколько я знал, это был просто еще один фокус, чтобы я раскололся в дальнейшем. Короче, я вскочил на ноги, рванул через зал Совета и буквально пролетел шесть пролетов по лестнице, чтобы на верхней площадке упасть на руки моему отцу.

Весь обратный рейс на самолете я спал беспробудным сном.

Вернувшись в Лос-Анджелес, мы с Джеком стали близки друг другу как никогда. Мы прошли все допросы, все чеширские улыбки и крокодильи слезы и вышли победителями. Джек рассказал мне, что на протяжении всего процесса он не произнес ни единого слова — просто сидел и без конца пожимал плечами. Я рассказал, что делал примерно то же самое. Не было нужды рассказывать ему про представителя рапторов, про наш разговор за закрытыми дверями или про то, что мы были в пяти секундах от целой жизни страданий и что лишь мое чувствительное рыло уберегло нас от канадского беспредела.

И, насколько я знал, Джек по-прежнему понятия обо всем этом не имел.

Вовсе не поэтому он прижимал меня к своей груди, любил меня и ненавидел, вслух раздумывал, должен он угостить меня обедом или вывести в темный проулок и положить конец страданиям данного конкретного частного сыщика.

Так получалось из-за того горя, которое я принес Норин, его сестре. Но это уже совсем другая история.

7

— Винсент Рубио, — мурлычет Джек, пока его сильные руки так крепко прижимают мою грудину к его, что я почти не могу дышать. — Сколько лет, сколько зим, дружище? Пятнадцать? Двадцать?

— Что-то вроде того.

— Что-то вроде того… нет, вы только послушайте этого парня — как всегда невозмутим и спокоен.