— А знаешь, ты очень смело себя повел. — Голос, откуда-то сверху. Мягкий. Высокий. Либо кто-то из девочек, либо Брэндон Кармайкл, писклявый сопляк из седьмого класса, который, как я позже узнал, впоследствии стал лучшим баритоном городского филармонического оркестра. Но в то время Брэндон всю дорогу считался жалким недоноском.

Я с трудом разлепил глаза — ура, не Брэндон, не Брэндон! — и был бесконечно обрадован видом темно-каштановых волос, вздернутого носика и пары ярких, буквально сияющих глаз. Вряд ли тот жалкий пинок Гаррету по кокам следовало расценить как очень смелый, но я ни в какую не собирался противоречить этому прекрасному существу, что глядело на меня сверху вниз, а потом стало помогать мне встать на ноги.

Я знал, кто это. Невозможно было этого не знать. Имя, лицо и тело этой девочки в Арлингтонской средней школе уже вошли в легенду. Для нас она была самой важной особой из всего женского пола, самим существом женственности — в общем, и тут тебе это, и там тебе то…

А, черт, лучше сказать откровенно: она нам давала.

Это была Ронда Райхенберг. И теперь она стояла надо мной, осторожно прикасаясь к моим ранам. Идеальное начало моего первого дерьмового романа.

Мне в то время было почти пятнадцать, однако уже ожидаемое подходило как-то медленно. Как же мало я тогда понимал, что у Ронды ничего медленно не шло. Она была на десятилетия впереди остальных, половозрелая до той точки, которую большинство женщин достигает только после тридцати, если вообще когда-либо достигает. Она так прекрасно понимала свое тело — как фальшивое человеческое, так и реальное тело орнитомимки под ним, — словно прочла некую инструкцию по его эксплуатации, тогда как у всех остальных никакой подобной инструкции не имелось. И Ронда никогда не колебалась в плане правильного использования усвоенных знаний, выкладываясь при этом до предела своих способностей, обучая мой незрелый ум и мое неопытное тело радостям плотского наслаждения.

И я бы не сказал, что такая учеба была мне не по вкусу.

Никто из нас не был в то время достаточно взросл, чтобы водить машину, а потому мы пускались в сексуальные эскапады, где только могли: дома, пока родители были на работе, в кустах за пакгаузами, в заброшенных проулках. Или я сажал Ронду на столик для пикника и лез к ней под юбку, между ног, отодвигая в сторону ненужные одеяния и застежки, чтобы добраться до своей цели, и никто ничего такого не замечал. Издали казалось, что два ребенка просто обнимаются и болтают, сидя на столе; вблизи, однако, все представлялось совсем иначе.

Ронда хотела стать служащей аэропорта — стюардессой, как их в те времена называли, — и я часами наблюдал за тем, как она, совершенно голая, проделывает предполетный ритуал. Порой она занималась этим в личине — а порой, когда особенно расходилась, личины она не снимала, изящно указывая хвостом на дверцу выхода в задней части кабины. Обычно такие демонстрации страшно меня заводили — и каждая из них заканчивалась в постели или прямо на полу, где мы трахались так, как будто нас только произвели в полноправные члены клуба «Кайфовая миля».

Ронда также представила меня новой компании пацанов, и весь первый год, что мы встречались, я заводил друзей направо и налево. Сейчас я уже не вспомню большинства их имен и не скажу, куда они потом делись — эти ребята были друзьями лишь в том смысле, что они закатывали вечеринки и меня туда приглашали.

Джек таскался со мной за компанию и особо не жаловался. Ронда представила его нескольким своим подружкам схожего с ней образа мыслей, и вскоре он тоже глубоко затерялся в густых джунглях подростковой похоти. Наше с ним совместное времяпрепровождение сжалось до уикендов хождения в кино и на вечеринки, обычно как минимум с Рондой и еще одной девочкой.