— Так вы, значит, хотите в этом участвовать, да?

— Спрашиваешь, — ответил мужик. Остальные у него за спиной закивали.

— Прекрасно. Тогда выверните все карманы, прежде чем зайдете внутрь. Оставьте все снаружи — ключи, бумажники, деньги, все.

— А чего ради? — возмутилась было Бетси.

Молли шагнула вперед и вонзила меч в землю прямо у девушки между ног:

— Тогда ладно. Все голышом.

— Что?

— Одетыми туда никто не войдет. Раздевайтесь.

Поднялся ропот, но низенький азиат с выбритой головой скинул свою шафрановую тогу, шагнул вперед и низко поклонился Молли, показав остальным паломникам голый зад.

Молли сокрушенно покачала головой:

— А я думала, что у вас котелки лучше варят. — Потом обернулась во тьму и крикнула: — Эй, Стив, держи хвост морковкой — я привела тебе на завтрак китайскую еду.

ДВАДЦАТЬ ШЕСТЬ

Вэл и Гейб вошли в бар и остановились у мигающего огоньками китайского бильярда, чтобы глаза привыкли к темноте. Вэл наморщила нос от похмельного духа застоявшегося пива и табачного дыма. Гейб сощурился на липкий пол, полагая распознать на нем какие-нибудь интересные формы жизни.

В «Пене Дна» утро было самым темным временем суток. Там стоял такой мрак, что тусклые контуры стойки, казалось, всасывали с улицы свет всякий раз, когда кто-нибудь открывал дверь. Дневные завсегдатаи в этом свете ежились и шипели, точно от мазков солнца могли испариться прямо со своих табуретов. За стойкой с мрачной, хотя и немного шаткой решимостью перемещалась Мэвис — она прихлебывала кофе из кружки цвета болотной кикиморы, а с губы у нее свешивалась экстра-длинная сигарета «тэрритон» и, точно пудель-невидимка дымящимися какашками, осыпала продолговатыми столбиками пепла ее свитер. Она расставляла по незанятому изгибу стойки рюмашки дешевого бурбона, выравнивая их, словно на расстрел. Каждые две-три минуты в бар заходил какой-нибудь старикан — согбенный, в мешковатых штанах, опираясь на трость с подпорками или последнюю надежду безболезненной смерти, — взбирался на свободный табурет, обхватывал рюмашку заскорузлой от артрита клешней и тряско подносил к губам. Эти рюмашки лелеяли — не опрокидывали залпом, и к тому времени, как Мэвис допила первую кружку кофе, изгиб ее стойки походил на очередь в преисподнюю: одни скрюченные, одышливые человеческие развалины.

«Не желаете ли подкрепиться? Вам придется немного подождать. Костлявая сейчас примет вас».

Время от времени одна из рюмашек оставалась нетронутой, а табурет — незанятым, и Мэвис часок выжидала, а потом передвигала сосуд следующему дневному завсегдатаю и вызывала на поиски прогульщика Тео. Чаще всего все заканчивалось тем, что по городку скользила карета скорой помощи — тихонько, будто стервятник на труповозке, — и Мэвис узнавала скорбную новость, когда Тео приоткрывал дверь в бар, качал головой и шел дальше по своим делам.

— Эй, выше носы, — говорила в таких случаях Мэвис. — Вы ж дармовую выпивку за него получили? А табурет недолго пустовать будет.

Ибо дневные завсегдатаи и были всегда, и будут всегда. Следующее пополнение обычно подтягивалось к девяти — мужики помоложе, которые мылись и брились раз в три дня, а все время проводили вокруг бильярдного стола, поглощая дешевое разливное пиво и не сводя лазерных прицелов своих взоров с зеленого сукна, точно рассчитывая поймать в них блики собственной жизни. Когда-то у них были жены и работа — а теперь остались мечты о фантастических ударах и хитрых стратегиях. Когда же мечты и взгляды тускнели, они перемещались на табуреты у стойки, к дневным завсегдатаям.

По иронии судьбы, дух отчаянья, витавший над дневными завсегдатаями, бодрил Мэвис тем возбуждением, какое она в последний раз испытала, когда шарахнула фараона своей Луисвилльской Дубиной.