Чуть погодя Хохотунчик на берегу закемарил. Пускай дрыхнет, думаю. Тем больше разочарование — оклемается, а сомика-то мы не поймали. И чтоб уж наверняка, я начинаю веревку-то вытягивать — десять футов не вытянул, как что-то в нее вцепилось. И веревка эта как пошла мне руку шпарить — точно на том конце лошадь бешеная понесла. Тут я наверно заорал, потому что Хохотунчик, гляжу, проснулся и совсем в другую сторону дернул. Я ему — ты чего делаешь? — а веревка мне руки жжет, как змея подпаленная.

Ну, все, думаю и веревку отпускаю. Блюзмену ж руки беречь надо. И тут веревка до конца дошла, натянулась, будто струна ми, да как блямкнет. Мне всю рожу мхом и илом залепило. Я оборачиваюсь и вижу — Хохотунчик «форд» модели «Т» раскочегаривает. Он к бамперу веревку присобачил и теперь жмет на газ прочь от протоки и то, что в воде сидит, с собой тянет. А из воды оно лезет нелегко, «форд» аж благим матом визжит, колеса вхолостую, вот-вот взорвется. На берег же тем временем лезет рыбина таких размеров, что я сроду не видал, — и сом этот не очень счастливый, по всему видать. Потому что колотит его и крючит так, что меня чуть в грязи всего не похоронило.

Хохотунчик по тормозам дал, сидит и смотрит на наш улов. И тут сомик так орать начинает, что рыбе вроде и не положено. Как баба прямо на крик исходит. Я и так едва не обделался, а тут еще с протоки такой вопль пошел, что, думаю, точно сам сатана домой вернулся.

«Ну вот тебе и повезло, Хохотунчик», — говорю я. А он мне только: «Садись в машину».

А меня два раза приглашать не надо, потому как из протоки такое поперло — прямо локомотив зубастый, причем с такой же скоростью. Я уже в «форде» сижу, и мы оттуда рвем, что есть мочи, сом за нами телебенится, а тварь — по пятам.

И вот мы дистанцию набрали, и я говорю Хохотунчику, мол, тормози. Вылезли мы, пошли посмотреть улов наш на пятьсот долларов. А тот уже сдох, утягали мы его до смерти, и выглядит не то чтобы очень. Луна полная светит, и видно, что сомик-то — не совсем обычный. То есть, и плавники у него на месте, и хвост, да только на брюхе вроде как лапки растут.

Хохотунчик говорит: «Это че?»

А я ему: «Хрен знает».

«А там, сзади — че?» — спрашивает он.

«А это, — говорю, — его мамочка. И она нами очень недовольна».

СЕМЬ

В этой ковбойской трагедии кантри-вестерна стенает больная душа блюза — вот что в ней стенает. Примерно так:

Заплатишь по всем счетам, срок оттрубишь за баранкой, сверхурочные по тягомотине дорог, аж позвонки в гармошку и желудок прокиснет от крепкого кофе — и вот когда уже добьешься хорошей работы с приличной зарплатой и премиальными, и в конце тоннеля замерцает свет пенсии, когда в уши прольется дальняя песня сирен: лодка — на окуня ходить — и ящик «Миллера», что манит к себе, точно официантка с автостанции по кличке Лапуся, — как раз тогда обязательно приползает какой-нибудь монстр и пердолит твой бензовоз. И вся жизнь коту под хвост. Вот что случилось с Элом.

Эл себе кемарил в кабине своей цистерны, пока неэтилированные жидкие динозавры, пульсируя, стекали по большой черной трубе в подземные резервуары станции «Тексако» Хвойной Бухты. Заправка была закрыта, за прилавком никого, потрындеть не с кем, у него уже конец рейса, осталось только быстренько сгонять к побережью в мотель в Сан-Хуниперо. По радио Риба со знанием дела приглушенно подвывала о трудных временах — как и полагается косоглазой рыжей миллионерше.