Минуя узкую асфальтовую дорожку, по диагонали ведущую через весь двор от подъезда, в котором жили Кузякины, к ее собственному подъезду, она не то чтобы размышляла обо всем случившемся и о странном парне Юре Кузякине. Из практики Ванда уже хорошо знала, что серьезные размышления лучше всегда оставлять на потом, когда улягутся какие ни на есть эмоции, отпадет всякая случайная шелуха мимолетных наблюдений и картина предстанет в совершенно незатуманенном виде. Те мысли, которые роились у нее в голове сейчас, скорее были свободным потоком сознания, и в нем отчетливо всплывал странный довольно, но весьма навязчивый вопрос: «Как может молодой парень жить в обстановке такого затхлого убожества и питаться сухими баранками с конфитюром?» Мысли о скупости Елизаветы Андреевны, экономившей на приеме гостьи, Ванда не допускала. Та представляла собой совершенно иной тип людей, и скорее ее можно было заподозрить в том, что из запасников было извлечено лучшее и последнее, что было в доме. «Глупый вопрос, — подумала Ванда, — и ответов на него может быть миллион». С тем достигла она наконец своего порога и вкратце поведала бабушке итоги визита. Реакция Ванды Болеславовны, как, впрочем, и всегда, была непредсказуема. Ванда полагала, что бабушка на поступок юного Кузякина отреагирует эмоционально: или станет его бранить и велит Ванде плюнуть на эту историю, как она говорила, «с колокольни» и немедленно забыть, или, напротив, станет Юру Кузякина защищать, утверждая, что гневаться на больных грех, и, значит, мальчик точно нуждается в помощи, тем паче что она лично теперь убедилась в странности его поведения. Не произошло ни того, ни другого. Ванда Болеславовна лишь неопределенно пожала своими монументальными плечами и отгородилась от дальнейших рассуждений народной мудростью: «Невольник — не богомольник». На том разговор и был исчерпан.

Однако история молодого Кузякина бабушку все же задела, а возможно, ее одолела просьбами или разжалобила его несчастная мать, но, как бы там ни было, спустя несколько дней профессор Василевская вновь обратилась к внучке, как всегда, тоном, не терпящим возражений.

— И вот что, — сказала бабушка, вдруг на полуслове обрывая какую-то не слишком серьезную беседу, — ты все-таки проконсультируй этого непутевого Лизиного сына. Он к тебе придет на прием завтра. Так уж назначь время, когда тебе удобно.

— Он сам того захотел?

— Ясное дело, сам. Не на веревке же его туда мать потащит — он мужчина хоть и хворый, но вроде бы крупный.

— Точно сам, бабушка? Она ведь могла его умолить, упросить, разжалобить. Тогда, ты ведь знаешь, дело зряшное.

— Чего удумала, мать! Меня учить будешь? Тебе про этот самый принцип добровольности кто с малолетства вместо сказок втолковывал?

— Ты, бабушка, ты. Но как-то странно все с этими Кузякиными.

— А в нашей работе все больше люди странные попадаются, или ты еще не заметила этого?

— Да нет, уже…

— А раз уже, так и удивляться гут нечему. Странный, конечно! Так оно и интересно, что странный.

Спорить с бабушкой было совершенно бесполезно, да Ванде в принципе тоже было довольно интересно разобраться в странностях молодого соседа. Покопавшись в записях, она назначила время.