— Тогда, Игорь Федорович,— произнес Меркулов очень тихо,— я хочу задать вам еще один.

Меркулов нагнулся к стоящему на полу портфелю и вытащил из него фотопортрет в тонкой металлической рамке.

— Вот, взгляните, пожалуйста.

— Какая красивая женщина! К сожалению, мне совсем не знакома. Или, подождите... что-то такое... Актриса, кажется?..

— Игорь Федорович, меня интересует ожерелье. Не приходилось ли вам где-либо его видеть?

— Ах, ожерелье,— протянул Кондаков немного разочарованно,— простите, Константин Дмитриевич, если даже и видел, то не запомнил. Скорее у моей жены надо спросить, я, признаться, не специалист по украшениям.— И вдруг спросил испуганно: — Это имеет отношение к моему делу?

— Нет-нет,— поспешно сказал Меркулов и убрал портрет.

— А еще лучше — поинтересуйтесь у Троекурова,— сказал Кондаков со злорадством,— он мне сам хвастался своей коллекцией драгоценностей. Только умоляю — ни слова об источнике сведений, ведь у меня с ним сегодня очная ставка?

Меркулов нажал кнопку звонка и заметил, как поежился Кондаков: всесильного хозяина столичного торгового бизнеса он явно побаивался.

Вслед за Керимом в кабинет вошел Троекуров, держа руки за спиной. Размяв пальцы, протянул руку следователю. Своего министра он демонстративно не заметил.

— Итак, Игорь Федорович и Иван Николаевич,— озабоченно сказал Меркулов,— следствие наше подошло к концу. Советую решить вопрос с этой шапкой по-братски и на этом остановиться.

У Кондакова заблестели глаза:

— Простите, на кой ляд мне брать на себя еще один эпизод? И вообще, скажите ему, чтобы он так на меня не смотрел! Я его мимику расцениваю как угрозу!

— У тебя даже не хватает мужества признать такую мелочь! — прогремел Троекуров.— Если я начну рассказывать все, что о тебе знаю, то ты не доживешь до утра. Тебя прикончат здесь, в Бутырке.— И, обращаясь к следователю, продолжил: — А я человек принципиальный, как вы, вероятно, успели заметить, Меркулов. Мне плевать на всех вас, демократов. И от своих принципов я не отступлю. Я... я и мне подобные жизнь свою положили для народа. Я столько сделал для людей. Поил, кормил, одевал. Коммунизм строил, державу оберегал. И вот пришел Горбачев со своей перестройкой. Демократию развел. И что? Все наши завоевания собаке под хвост. Напоил он вас? Накормил? Он страну разорил. Народ к катастрофе подвел. Вот что он сделал. Но не радуйтесь преждевременно. Будет, как говорил Иосиф Виссарионыч, и на нашей улице праздник! Не все в Бутырке сидят. Есть на свободе храбрые мужики. Причем на ключевых позициях. Они народ поднимут. К стенке ваших демократов поставят. И тогда, Меркулов, мы с вами ролями поменяемся. Вы в яме будете гнить, а я, как и прежде, Москвой буду управлять.

Меркулов смотрел на Троекурова как на сумасшедшего. Совсем свихнулся, папаша, в камере. Ладно. Не он первый, не он последний. Чтобы как-то разрядить обстановку и успокоить Бог весть что нагородившего подследственного, Меркулов сказал:

— Иван Николаевич! Вы же умный человек, понимаете, что при вашем объеме обвинения шапка эта — тьфу, пустяк. Давайте-ка я оформлю протокол очной ставки, а затем, даю слово, вообще исключу ее из обвинения как факт малозначительный, идет?

— Нет, не идет,— не унимался Троекуров,— думаете, я не понимаю, к чему вся эта свистопляска? Концы рубите, Меркулов, своих прикрываете?

Меркулов насторожился.

— Кого это — «своих»? Что вы имеете в виду, Иван Николаевич?

— Да что я, только на свет народился? Что вы меня дурите? Папашу своего дружка выручаете? Мне Сатин давно хвастался, что у него все тылы прикрыты.