Турецкий оценил эту гомеопатию — самогонку гонят, не простую, с черничными и клубничными добавками. Впору самому купить литровку — теперь в очереди настоишься с полдня, прежде чем купишь бутыль.

— Сам-то к зубному побег — пародонтозом страдает, через час прибегет. А вы садитесь, я угощеньице подам. От всякой хворобы помогает. На хворобого-то вы не похожи, ну так против сглазу всякого тоже исцеляет.

— Я, пожалуй, подожду на улице,— неуверенно сказал Турецкий, стараясь перебороть искушение попробовать настойки «против сглазу», но Тюльпанова неожиданно быстро с ним согласилась:

— Ну так погуляйте чуток, солнышко вон выскочило.

Турецкому ничего не оставалось, как выйти из дома и забраться в машину. На улице действительно потеплело, он открутил стекло вниз, закурил и стал рассматривать портрет неизвестного, выполненный непризнанным мастером. Импортная сумка, рост метр восемьдесят пять — метр девяносто (Жоркина поправка к Никиному определению). Но для спортсмена немного рыхлый. Лицо не лишено приятности, но все-таки какое-то бабье, что ли. Турецкий попытался представить себе род занятий этого Била, но Шерлок Холмс из него явно не получился. На бумагу легла тень, контуры рисунка стали более четкими. «Уши. Обращайте внимание на уши. Темные очки скроют глаза и изменят форму носа, парик обманет не только цветом волос, но и формой головы. Прицепитесь к ушам — и дедукция сработает»,— одна из сотни лекций, прочитанных прокурором-криминалистом Моисеевым во время стажировки Турецкого в прокуратуре.

Он «прицепился» к ушам и не заметил ничего занимательного. Отставил портрет крупным планом на расстояние вытянутой руки. Сначала уши показались ему слишком маленькими для такой крупной головы. Он вгляделся и увидел, что мочки ушей почти отсутствуют и края раковин неровные. Отморожены? Мог быть, например, лыжником. Или борцом, у тех часто встречается стирание краев ушной раковины. А может, просто работал на лесоповале на севере. Бывший зэка? Шабашник? Вариантов достаточно, но есть возможность определить отправную точку.

Теперь тень двигалась по листам и мешала рассматривать рисунок, и тогда Турецкий сообразил, что кто-то давно стоит у левой двери, за его спиной. Он оглянулся: высоченный худой мужик с отвалившейся челюстью скрючился у машины, вперив взгляд в нарисованного Била. Встретишь такого в темном переулке — перепугаешься. Но улица была широкая и солнечная, и не было резону не поинтересоваться:

— Что, знакомого встретили, гражданин? Гражданин же почти влез всклокоченной головой в окно и понес несусветную чепуху, не отводя глаз от портрета:

— Я же говорил им... Я знал, что откроется... Товарищ следователь, то есть гражданин следователь... Они говорят — не говори, а то нам всем крышка, силком меня, силком загнали... Я с адвокатом... Сейчас за это не судят... Я ему платил за совет... И не виноват я все равно, они меня сами заставили, езжай, говорят, а мы спать будем. Я им потом говорил... вот и открылось.. Я два года прокручиваю уж... Нашли все-таки парня... Жена сказала — следователь приехал, сразу понял — каюк.

— Вы что — Тюльпанов?

Мужик испуганно дернулся и посмотрел на Турецкого глазами сумасшедшего:

— Тюльпанов я, Тюльпанов, кто же еще?

— Тогда, может, пройден в дом, и вы все расскажете?

— Пройдем в дом, в дом пройдем и все расскажем,— все еще трясясь худым телом, говорил Тюльпанов, а Турецкий шел и удивлялся, почему эхо старый дядька себя парнем величает? Или он совсем — того? И вдруг замер на месте: ведь это Тюльпанов о Биле говорит! Он его узнал!

— Подождите минутку, я сейчас.

Турецкий вернулся к машине и вытащил из нее рисунки, лихорадочно обдумывая дальнейший план допроса Тюльпанова.