Верзила кардинал направляется к двери лифта, оборачивается, тыча обвинительным перстом:

– Вы не имеете права скрывать от меня вещественное доказательство, Фабиани! Каждое новое сведение должно быть внесено в протокол в…

– Это далеко не новое сведение. Оно было у всех под носом, но никто не удосужился обратить на него внимание. У вас была бы возможность узнать еще много нового, монсеньор, если бы вам оставили на это время.

Раздраженный префект резко поворачивается, пытается нащупать кнопку лифта на гладкой стене. Фабиани вытягивает ногу под столом и нажимает на спрятанный под ковром выключатель. Раздвижная дверь с шипением открывается.

– Наслаждайтесь вашей норой, Фабиани, в оставшиеся у вас несколько недель. Вам так и не представилось возможности по достоинству оценить данную ею власть.

– Смею надеяться, у меня еще все впереди.

Долговязый старик, не размыкая губ, хихикает себе под нос, затем, изображая крайнюю обеспокоенность, осведомляется:

– Вы полагаете, что прежде чем вас успеют снять с должности, разразится ядерная война?

– Это зависит только от меня.

– Теперь я вижу, что вас вовремя решили отправить в отставку, Фабиани. Вы дряхлеете на глазах.

– Я, и только я, принимаю решение о закрытии Секретного архива, ваше преосвященство. Если вдруг – война ли, мир – мне взбредет в голову замуровать себя с культурным наследием человечества, никто не сможет открыть эту дверь раньше, чем через пятьдесят лет. Именно такой срок блокировки предусмотрен для защиты рукописей от радиоактивного облучения.

– Надеюсь, это шутка?

– Понимайте как хотите. Желаю приятно провести остаток дня, монсеньор.

Раздвижная дверь закрывается, и лифт уносит на поверхность кровного врага Дамиано, оставляя меня с ним наедине в его бронированном склепе. Я не способен угадать его доводы, отделить недомолвки от лжи, оценить реальные цели и перелом в противостоянии: я-то считал себя его сутью, а оказался в глазах всех лишь предлогом.

Мне пришлось тащить на себе Кевина до самого номера. Нечеловеческие усилия, потребовавшиеся от него, чтобы сфотографировать левый глаз, не упав притом с лестницы, вновь ввергли его во вполне меня устраивающее состояние полуоцепенения. Мне не хотелось говорить о том, что я видела. Ни с кем. Прямо сейчас изложить все на бумаге и отослать, чтобы совесть моя была чиста, и попытаться забыть. Или признать. Или же опровергнуть со временем. Под конец, усомниться в здравости моего рассудка, чтобы когда-нибудь вновь обрести возможность отвергать иррациональное.

Под неровный храп моего товарища по экспертизе я разом составила заключение. Когда я собралась отправить сообщение по электронной почте, его ноутбук завис. Мне пришлось будить телефонистку. Слово «Ватикане» – одно из немногих, способных встряхнуть людей: тридцать секунд спустя посыльный уже забирал факс и через пять минут приносил квитанцию об отправке. А Dieu vat, как в старину говорили моряки, разворачивая судно против ветра.

Я не решалась вернуться в свой номер. Спина этого взрослого ребенка, заснувшего поперек кровати, засунув руки под мышки своего слишком узкого смокинга, удерживала меня, без цели и без желания. Я была пленницей и свободной, полной порывов и бесполезной. К чему было оставаться или уходить, прижиматься к нему или напиваться в мини-баре? Я была всего лишь болотной кочкой в его жизни, ненадолго спасшей его от трясины, лишь затем, чтобы он смог увязнуть чуть подальше. Ничем большим. Его разновидность депрессии удаляется только скальпелем, а он ничего не умеет отрезать, ничего разорвать; он неспособен выбросить что бы то ни было, даже черепаху в унитаз ради сохранения семьи. Мы похожи, насколько это возможно, и это настолько завораживающе. Если бы я только знала, как и ради кого измениться.