— Он позвонил нам прямо с улицы 2 декабря, ровно в четверть третьего. Париж — то есть ДГСЕ — мы известили через три дня, то есть пятого. Виссак явился на следующий день. Потом нас попросили ещё подержать Котова у себя, пока в Париже все к его приезду подготовят. Не очень деликатная просьба, но какие счеты между союзниками? Так что мы устроили супругов в одном загородном доме, а неделю спустя, 13 декабря Виссак позвонил, что его люди приедут через пару дней и заберут Котова. Что и было сделано, — заключил Артур Уэддел.

— Любопытно, — произнес Баум.

— Что именно?

— Все эти задержки. Выходит, к нам он попал спустя шесть недель после побега.

— Не мне, иностранцу, судить, в какие игры играет ДГСЕ, — сказал Уэддел, — В нашем департаменте свои разборки.

— Но зачем Виссак старался выиграть время?

— Норовил урвать кусочек славы? — предположил Уэддел, — Большой соблазн — самому раскрыть дело, пока оно ни за кем не числится.

— Пожалуй.

— А насчет скудости наших записей — тут все ясно. Этот субъект нам не доверяет. Почему-то предпочитает американцев. Любят они американцев, эти советские.

— Не имел он дела с Хааглендом…

— Свалился товарищ Котов на нашу голову, — вздохнул Баум.

— А знаешь, что Базз Хаагленд попросил передать им Котова?

— Точно известно?

— Не совсем.

— Получит его только после нас.

Они ещё посидели, выпили, вполне довольные друг другом.

— Самое лучшее, конечно, — произнес, наконец, Артур Уэддел, — забыть напрочь нашу недолгую встречу.

— Естественно.

— Мои коллеги не хотят встревать в это дело, — пояснил Уэддел.

Они поболтали ещё немного о старых временах, о нередких конфликтах между спецслужбами и о том, что считается политически правильным и допустимым.

— В нашей работе всегда две этики, — сказал Баум. Ему нравилось время от времени пофилософствовать, это осталось у него с юных лет, когда он учился в духовной семинарии и был полон религиозного энтузиазма. Прямолинейная этика, которой мы, простые смертные, стараемся следовать: этот человек шпион, он причиняет вред, может погубить кого-то, мы знаем его имя, располагаем доказательствами и хотим задержать. Это, я бы сказал, этика сиюминутной ситуации. Прав — неправ. Виновен — невиновен. Наказание соответствует преступлению. Но тут на сцену выходит политик, а у него этика другая. Назовем её этикой, растянутой во времени во имя пользы.

Баум зажег сигарету и допил коньяк. Он наслаждался собой.

— Конечно, ваш герой много чего натворил и должен быть выявлен, разоблачен и наказан — заявляет политик, — Но с точки зрения длительной и, стало быть, более значительной выгоды следует поступать иначе. Вы говорите, ваш преступник — иранец? Возможно, так оно и есть. Но сообщите об этом в печати — и вы спровоцируете гораздо больше вреда, чем если бы вы, обнаружив этот факт, оставили его при себе, а публике, особенно иранцам, предложили бы "съедобный" вариант.

— "Raison d'tat" — подтвердил Уэддел. Он и раньше слышал подобные рассуждения коллеги, сам же к философии склонен не был.

— Так что в данном случае мало достоинств, а правды и вовсе нет. Нам остается только сделать все, что от нас зависит.

— Вот именно.

Вскоре они разошлись. Баум вернулся в неуютный отель, где провел беспокойную ночь, безуспешно пытаясь примирить в уме краткосрочную и долгосрочную выгоды.

— Завтра везу его в Лондон, — сообщил Баум Алламбо. — Британцы оформили ему проездные документы и не поленились довести до моего сведения, что их консульство весьма этим недовольно.