— Снимай! Снимай! — Павел Соломонович вырвал из моих рук фотокамеру, вскочил и быстро нащелкал с десяток кадров.

Празднуя победу, Грета с размаху пнула Ассоль в живот, перевернув одним ударом навзничь, потом сорвала с себя кожаные клочки и, размахивая ими, удалилась.

Ассоль еще пыталась перевернуться, но переломанное тело не слушалось ее. Облепленная грязью, она корчилась в агонии, судорожно разводя колени. Трибуны ревели и бесновались. «Властители судеб не знали человеческой жалости». Я видел все в отвратительно ярких красках. В этом последнем женском бесстыдстве был и бунт, и смертная месть всем, глазевшим на ее животную муку.

— Все, больше не могу! — глухой, ослепший, я на ощупь протискивался к выходу.

Расстроенный Павел Соломонович догнал меня на выходе.

— Да, мне тоже крепко не по себе. Все это так грубо… Может быть, вернемся в «Артишок», запремся где-нибудь в тихой студии. После бедлама хочется расслабиться и отдохнуть…

— Я согласен, — выдохнул я. — Только маленькая просьба, вернее, моя причуда, — давайте посидим в приемной госпожи Ляховицкой. У вас, по-моему, есть ключи.

Через полчаса мы затормозили у дверей «Артишока». Павел Соломонович под ручку завел меня в агентство, едва кивнув величественным монументам на входе. Лифт был выключен, и мы поднялись в апартаменты Лины по витой лестнице. Павел Соломонович открыл собственным ключом.

— Я зверски голоден, к тому же сам напросился угостить тебя какой-нибудь вкуснятиной. Мое предложение остается в силе.

Павел Соломонович кокетливо улыбнулся и отправился в подвальчик, раздобыть на кухне «Наутилуса» что-нибудь не до конца остывшее. Оставшись один, я приступил к торопливому обыску. Ящики стола оказались пусты. Сейфа в зале не было. Почти без надежды я поискал за зеркалами, за портретом. Ничего.

Вскоре явился Павел Соломонович. Он игриво держал поднос на вытянутых пальцах, демонстрируя чудо ресторанного эквилибра. Вероятно, это была его первая профессия.

— Ну-с, приступим. Не томи меня, умоляю. Вот бутылочка «Шабли», вот закуска. Выпьем же на брудершафт. Знаешь, мне совсем не нравится имя Демид. Оно сухое и невыразительное. Я буду звать тебя Дориан…

— Отлично, Пабло, а лучше Пуэбло. Только сначала о деле. Этих снимков мало, чтобы завалить эту стерву. Где она прячет свои секреты? Давай пошуруем в ее закромах, наверняка что-нибудь отыщется.

— Дорик, я знаю почти все ее секреты. За портретом есть тайник. Надо нажать на два нижних угла рамы и картина откроется, как дверь. Эта бабища думает, что самая умная. Она еще не знает, с кем связалась.

— Давай попробуем.

— О, Дориан…

Не закончив признания, Павел Соломонович вскрыл тайник. В удобной нише лежали счета и бурая от времени папка. Отдельно — небрежно брошенный образок на оленьей жилке. Зная, что не должен его брать, чтобы не накликать на свою голову взбесившихся гарпий, я все же надел образок и развязал ветхие тесемочки папки. «Розыскание о генеалогии…» Все еще не веря в удачу, я переворачивал опаленные временем листы, исписанные пером Ломоносова.

Когда я обернулся, Павел Соломонович уже избавился от лишних предметов туалета. Невинный, как младенец, он лежал на диване.

Я спрятал папку за пазуху и собрался уходить, но Павел Соломонович с деревянным стуком упал на колени, вцепился в меня и по-бабьи заголосил:

— Не бросай меня, умоляю… Дорик… Дорик… Я сейчас охрану вызову, папарацци, — совершенно спокойно и злобно закончил он.

Я с трудом справился с Павлом Соломоновичем. Зуд обманутых желаний придал ему силы.