«Люди приступают к тексту с огромным числом предубеждений, вызванных их надуманным представлением об авторе, – делилась она в одном из интервью. – Как бы, интересно, воспринимались мои книги, если бы я выдавала себя за мужчину или белую женщину? Мой текст мог быть в точности таким же, но одни бы при этом разносили его в пух и прах, а другие превозносили до небес. Хотя с чего бы?»

Все это, вероятно, можно рассматривать как грандиозный литературный розыгрыш со стороны Афины, а с моей – как выстраивание уравнения «читатель – автор» таким образом, что оно еще послужит кормом для схоластов на десятилетия вперед.

Хорошо – последнее, возможно, слегка преувеличено. И если звучит так, будто я этим успокаиваю свою совесть, то и прекрасно. Я уверена, вам милее мысль, что эти несколько недель были для меня сущей пыткой и что я постоянно боролась со своим чувством вины.

На самом же деле я пребывала в сильнейшем, искристом волнении.

Впервые за несколько месяцев я была рада снова писать. Ощущение было такое, что мне дарован второй шанс. Я вновь уверовала в мечту, что если отточить свое мастерство и сложить хорошую историю, то индустрия позаботится обо всем остальном. Все, что нужно, – это приложить к бумаге ручку, и если будешь работать достаточно усердно и писать достаточно хорошо, то сильные мира сего в одночасье превратят тебя в литературную звезду. Я даже начала поигрывать кое какими из своих старых идей.

Теперь они представали свежими, яркими, и я могла придумать дюжину новых траекторий, по которым их можно было запустить. Возможности казались бесконечными – все равно что гонять на новой машине или работать на новом ноутбуке. Каким то образом я впитала всю прямоту и живость почерка Афины. Я чувствовала себя, по выражению Канье Уэста , «тверже и лучше, быстрей и сильней». Чувствовала себя тем, кто его сейчас слушает.

Как то раз я была на выступлении одной успешной писательницы фэнтези, которая утверждала, что ее безотказный способ преодолеть в себе блокировку – это прочесть сотню другую страниц хорошей прозы. «И сразу пальцы начинают чесаться по достойному предложению, – откровенничала она. – Выдать что нибудь в том же духе».

Именно так я относилась и к редактированию исходника Афины. Она улучшала меня как писательницу. Удивительно, как быстро я впитала ее навыки; словно со смертью весь этот талант должен был куда то деваться и воплотился непосредственно во мне.

Мне казалось, что теперь я пишу за нас обоих. Я чувствовала себя факелоносцем, перехватившим у нее эстафету.

Этого достаточно для оправдания? Или вы все еще убеждены, что я какая нибудь ворюга расистка?

Отлично. Вот что я реально чувствовала, когда все пошло по такому пути.

В Йеле я одно время встречалась с аспирантом философского факультета, занятым демографической этикой. У него были статьи о ментальных экспериментах, настолько заумные, что мне приходила мысль соблазнить его пересесть на научную фантастику. Там, к примеру, бытовали темы, есть ли у нас какие то обязательства перед будущими, еще не рожденными соплеменниками, или можно ли осквернять тела, рискуя через это причинить вред живым.

Некоторые из его аргументов отдавали легким экстремизмом – он, например, не считал, что существует какое то четкое моральное обязательство следовать воле умерших при наличии явной заинтересованности в перераспределении их благ в пользу других или что существуют серьезные нравственные препоны против использования кладбищ для проживания, скажем, бездомных. Общая тема его исследования состояла в том, кто и при каких обстоятельствах может считаться полномочным моральным актором. Я мало что понимала в его опусах, но их главный аргумент звучал весьма красноречиво: мертвым мы ничего не должны.

Особенно когда мертвые тоже воры и лжецы.

И я, черт возьми, скажу просто: для меня забрать рукопись Афины было чем то вроде возмещения ущерба; расплаты за то, чего Афина лишала меня.