|
.
Пригнув лук грудью к земле, он попытался связать тетиву. Но пальцы не слушались. Да и лук выгибался так круто, что жилка вряд ли бы выдержала стрелу. Мужика охватило отчаяние. А тут ещё один из разбойников погрозил ему издали кистенём. Бородатые, удалые - они привыкли ко всяким делам, ничего не боялись. Застигнутый ими врасплох, кузнец от волнения даже забыл о запасной тетиве, замотанной им в онучу. Он только суетливо топтался с Ермилкой возле кустов да в бессильной ярости разгибал и сгибал половецкий лук. Но вот один из бродяг - худой и высокий, как шест, с длинными вылезающими из рукавов хламиды руками - сорвал с головы Любавы платок и грубо схватил за косу: - Моей она будет! Второй ватажник - низенький, неуклюжий, с тёмной яминой вместо правого глаза - потянул Любаву к себе: - Аи лучше будет моей! Густобородый, с густыми же, сросшимися на переносице бровями гигант, который оборвал тетиву половецкого лука и только что пригрозил Страшко кистенём, оттолкнул обоих: - Я первый в доле! Любава взмолилась: - Ох, добрые люди, не погубите моей красы! Дайте мне выкупиться золотой ценой! Бродяги сразу заинтересовались. - А что за цена? - спросил её тощий, похожий на шест, бродяга. - И где твоё золото? Покажи. - Вон там оно… у отца моего в онучах! - как можно громче вскричала она, повернувшись к кустам. - Там же и разные самоцветы… Эй, батя, ты слышишь? Страшко изумлённо спросил из кустов: - Чего ты? Какие тут самоцветы? С особым значением девушка пояснила: - Закатаны у тебя в онучах… в той правой онуче, помнишь? - А-а, это… Страшко торопливо крикнул: - Я помню! - и сел за кустом в траву. Бродяги переглянулись. - Ну что? - спросил товарищей одноглазый. - Возьмём? - Да что же, - сказал густобородый. - Коль правда у странника есть самоцветы, выкуп возьмём! Похожий на шест убеждённо забормотал: - Чего нам рядиться? Пойдём к отцу, возьмём самоцветы… Кому ни есть продадим их. Еду и одежду купим! Густобровый распорядился: - Что ж, дева, пойдём к самоцветным онучам. А ты, Сыч, - он повернулся к черноусому, молча стоявшему у коня, - пока стереги животину, себя хождением не труди. Тебе твоя доля достанется, как и всем… Но тот, по-прежнему не сводя с Любавы своих безжалостных чёрных глаз, вызывающе крикнул: - Нет! На выкуп я не согласен! Бродяги насупились. - Всегда с тобой, Сыч, морока, - наконец недовольно проговорил густобровый. - Что тебе в деве? Названный Сычом со злым упрямством ответил: - Берите себе мужика, его онучи со всем добром и мальца в придачу, а мне - коня с этой девой. Хочу я её себе одному… Сердце Любавы дрогнуло, но она промолчала. Некоторое время молчали и остальные. Только голубоглазый курносый парень, стоявший поодаль, нетерпеливо переступил с ноги на ногу, громко вздохнул и сказал с укором: - В особицу одному себе всё берёт… Негоже! Бродяги заволновались: - И верно… Чего ты чудишь, ей-богу? - Известно, чай: Сыч… - Ишь, хочет деву с конём! - вскричал одноглазый. - Ещё самоцветы-то где? В онучах? А он уже коня берёт… - И то! - подтвердил бородач. - Добудем онучи, тогда бери! Между тем Страшко достал тетиву, закрепил её на концах половецкого лука, наладил стрелы. - Ну, скоро ли ты, отец? - закричал ему густобровый. - Чай, время! - А я уж готов! - ответил ему Страшко и спустил стрелу. Лицо подстреленного исказилось. Он ткнулся в траву. Пальцы его вцепились в сырую землю. Вторая стрела, как чёрная молния, взвилась над кустом, но ни в кого не попала. |
