Честное, исполненное вольнолюбивого гнева сердце Страшко не стало терпеть погибельных утеснений. Он крепче сжал сильными пальцами половецкий лук, служивший ему в дороге и подожком и дубиной, плечом растолкал бежан и выдвинулся вперёд.

- Хотели вместе идти ко князю на Суздаль, зачем же один ты решился идти к сему? - спросил он Михаилу с гневным упрёком. - Повременил бы до срока…

Якун оглядел Страшко, язвительно протянул:

- Мыслят, бродяги, что князь их в Суздали так и ждёт!

- Князь им яства да мёд приготовил! - в тон боярскому управителю добавил княжий тиун Федот. - Однако не зря речётся: «Лезли коровы в княжьи хоромы, да взяли коров в сто сот топоров!»

- Зачем ты срамишь нас, как и слуга боярский? - твёрдо спросил Страшко смеющегося Федота. - Чай, ты есть княжий слуга, а мы княжьи дети…

- Ох, дети! - Якун усмешливо всплеснул толстыми, коротенькими руками. - Ох, княжьи дети!

Федот бесстыдно произнёс, взглянув на Страшко:

- Князь далеко, а боярин близко. А я да Якун - мы две руки единого тела. Каждая хочет мзды…

- Дать-то нам нечего, - тихо отозвался Демьян.

- Вот оттого и зову в холопы: себя отдай…

- Хотим мы в иное место, - ответил за старика и всех остальных Страшко. - Все скопом в Суздаль идём…

Рыжий горшечник Михаила с болью вскричал, обращаясь к Страшко:

- Да где он, тот Суждаль? Не вижу. И князя не вижу. А эти двое - вон тут… Да и не всё ли то, брат, равно: сей холм или некий Суждаль? Похоже, что нет нам иной пути: всюду для нас только глад и горе - у князя и у бояр…

- А у этих примешь горе вдвойне! - негромко, но убеждённо предупредил Михаилу Страшко. - Взгляни на сего Сыча: убойца он, тать… оттого и слуга боярский!

Сыч отшатнулся, вгляделся в Страшко, протянул: «А-а… вот это кто!» - и стремительно повернулся к Якуну:

- Видишь сговор их, господине? Я этого знаю: бес! Якун презрительно фыркнул:

- Я вижу. Какой он бес?!

И обратился к бежанам:

- Кто ещё, кроме рыжего, хочет ко мне в холопы?

- А то и ко мне! - торопясь, добавил Федот. - Без этого хлеба не дам, ибо сам оскудею.

- А что же, вот я пойду…

- И я!

- Куда ты суёшься? - крикнул со злостью Сыч и оттолкнул худую, старую бабу.

Старуха упала. Вперёд протолкался старик. Сыч ткнул и его. Шатаясь, тот слабо пробормотал:

- Стужа вельми люта, сокол… От хлада кончаюсь.

- Кончишься, в землю спрячем! - равнодушно ответил Сыч.

Трясущиеся от стужи, еле стоящие на ногах от многодневного голода, нищие и бездомные люди не обижались на то, что их не пускает красивый слуга боярский, а с ним - рябой Конашка, да и другие, стоящие на тропе. Бежане давно привыкли к тому, что все их хулят и толкают, пихают прочь, как бревно гнилое. Но теперь и в них, как в Страшко и Мирошке, отчаяние дошло до предела: стоять на ветру без надежд на огонь и пищу стало невмоготу. Если уж не дают им согреться в избах, тогда хоть пускай позволят костры разжечь, обогреться… Ан нет: черноусый боярский слуга, будто угадывая их мысли, строго велит:

- И костров не жечь. Брось, парень, палку. За лом боярского леса дам батогов!

- Чего его слушать? - вдруг вырывается из тоскливого гула напористый хриплый голос. - Вали его! Жми!

В глазах Сыча загорается радость: он, видно, готов использовать крик для злобной расправы. Взглянув на Якуна, он с угрозой спрашивает толпу:

- Кто там сказал - жми?

Горбатый парень Ониська с бесстрашием обречённого отвечает:

- То я сказал…

От мгновенного удара Сыча горбатый, охнув, валится на бок. Сыч, подхватив Ониську на лету, прижимает к себе спиной и туго стягивает под горбом его исхудавшие локти.