— Не порти казенное добро, Щука, — остановила девочку всегда благоразумная Ланская и, помолчав с минуту снова заговорила: А у нас, mesdam'очки, какой праздник то сегодня в деревне. В нашу усадьбу крестьяне со звездой приезжают издалека… Колядуют… Поют… Потом их угощают у нас пирогами, телятиной, пивом… Деньгами дарят… А ребят гостинцами. Папа все это устраивает — он добрый!.. — и глаза девочки сильно увлажились при одном воспоминании о доме и отце.

— А что, душки, каково нашим родным лишиться нас в этот праздник! — послышался робкий возглас Жемчуженки, прерываемый вздохом.

— Ну, не скули пожалуйста, Санька, и без того тошно! Сняв голову по волосам не плачут! — резко оборвала девочку Гаврик.

— Ну, да тебе хорошо, ты все равно зимние праздники домой не ездишь, — послышался чей-то голос, исполненный упрека.

— А ты бы, если уже так раскисла, слезное прошение написала бы паровозу… Так вот и так каюсь в содеянном и выдаю виновных головой. Отпустите только домой, моченьки нету! — насмешничая и волнуясь говорила Верховская и ее белокурый хохолок раскачивался в такт всему ее порывисто движущемуся миниатюрному существу.

— Шука! Противная! Как ты смеешь так говорить! Что я доносчица, как Фальк, что ли! — вспыхнула Жемчуженка.

— Так не скули, не мотай душу! — снова отрезала Гаврик.

— Мальчишка! У тебя манеры как у мальчишки!

— А ты, кисляйка, каша разварная, картофельное пюре! Кисель!

— Сама пюре и каша!

— Ну уж не ври, я сильная, и не нытик, как ты!

— Гаврик! Вы дрянь после этого. Впрочем от вас и ожидать большего нельзя. Вы в лазарете недавно мятных лепешек стащили!

— Вы с ума сошли, Рамова! Лепешки мне Эва Дмитриевна дала, а вы, четыре порции желе недавно съели! Срам-то какой. Обжора!

— Не четыре, а всего три! Вы врунья, душка!

И ссора готова была уже и разгореться. Детские страсти закипели… Натянувшиеся как струны нервы должны были найти себе какой-нибудь выход… Бог знает, к чему бы привела, эта своеобразная перебранка, если бы Маша Ланская не выросла перед обеими разошедшимися в их гневе девочками, как из под земли.

— Mesdames! Тише! Тише! Слушайте! Слушайте только. О, как это прекрасно! Верховская, несчастье ты этакое, да перестань же ты казенную стену портить!

И точно по мановению волшебной палочки полная тишина воцарилась в классе.

Тихие, нежные и чистые как звон серебряного колокольчика звуки неслись из угла класса, из за черной аспидной доски, где светлым пятном на зеленом камлотовом платье белелся чей-то передник.

Южаночка, сидела на полу, забившись в угол за классную доску и прислонив кудрявую головку к стене, раскачиваясь из стороны в сторону с закрытыми глазами пела своим нежным чарующим голоском.

Эту песнь когда-то пела Южаночкина мама, эту песнь научила петь Сашенька Мансурова и свою черноглазую крошку-дочурку.

И сейчас вспомнила эту песнь, темнокудрая девочка, и не одну только эту песнь вспомнила она, а и далекую южную окраину, свою красивую нежную покойную мать, всех своих солдатиков друзей и дедушку, милого седенького, дорогого, которому, увы! силой роковой случайности придется теперь без его маленькой Южаночки провести невеселый праздник.

И Ина, видя перед умственным взором все эти дорогие ей лица, прижмурив для полноты иллюзии глаза, пела все нежнее, все мелодичнее, все задушевнее своим серебристым красивым голосом…

Словно очарованные, сбившись тесной толпой стояли девочки, слушая этот дивный то разливающийся как трель соловушки, то затихающий как шелест лесного ветерка голос.