Уже не раз говорил, что испытываю слабость к Серебряному веку, прочитал о нем много книг и достаточно много знал о его представителях. Но то, что в доме Максимилиана Волошина была подпольная явка, не знал. Не знал, зато теперь знаю. И еще я знаю, что именно «неразгаданный сфинкс Серебряного века» подыскал мне конспиративную квартиру в Севастополе, куда уже отправился Книгочеев, и куда сегодня отправлюсь я.

Глава 15. Слащев-Крымский

Для поездки в Севастополь Максимилиан Александрович раздобыл волов. Глядя в мои вытаращенные глаза — я-то считал, что за два червонца, выделенные хозяину на аренду транспорта, можно отыскать что-нибудь поприличнее, Волошин ухмыльнулся:

— Лошадей нынче не достать, либо подъели, либо в армию мобилизовали, автомобили тоже реквизированы.

— А морем?

— Пароходы с семнадцатого года не ходят, на веслах мы будем недели две добираться, на паруснике опасно. У Севастополя корабли стоят — и наши, и союзников, попадемся какому-нибудь Бладу, потопят. Я в мае из Одессы чудом дошел, а два раза чудеса не случаются.

М-да, печально. Двести километров на автомобиле мы одолели бы часа за четыре, пешком — за четыре, но дня. Ежели суворовским маршем, можно быстрее, но идти по семьдесят верст в сутки мне не хотелось. Что ж, коли выбора у нас нет, придется на волах.

Возница — немолодой армянин в зипуне несмотря на жару, за всю дорогу не сказал и пары слов, а общался с нами кивками — кивнет один раз, значит пора волов распрягать, дать им отдохнуть; кивнет два — пора становится на ночлег, благо погода нынче позволяла спать под открытым небом.

У меня было о чем спросить Волошина. Например, кто же истинный виновник его дуэли с Гумилевым? Но расспрашивать постеснялся, потому что неизбежно бы встал вопрос — а терял ли Волошин во время дуэли свою калошу, отчего его стали именовать Вакс Калошин? Как знать, не будут ли заданные вопросы неприятны великому поэту? Может, потом, попозже.

Слава богу, что для поездки Максимилиан Александрович влез в штаны и поменял греческое облачение на толстовку, надел шляпу с широкими полями, став похожим на пасечника. Мой же вид соответствовал «легенде» бывшего солдата комиссованного из армии, а уж из какой именно — Белой или Красной, неважно.

По всей дороге от Коктебеля до Севастополя мы наткнулись на патруль только один раз. Трое верховых: прапорщик лет сорока сидевший на лошади с показушной бравостью и два юнца лет семнадцати, в застиранных гимнастерках, болтавшиеся в седлах, словно мешки с картошкой.

— Максимилиан Александрович, — поприветствовал прапор поэта, неумело вскинув руку в воинском приветствии.

— Никита Кузьмич? — изумился Волошин, приподнимая шляпу. — Какими судьбами, да еще в мундире?

— Чаяниями барона Врангеля возвращен в строй, — грустно отозвался прапорщик. — Согласно последнему приказу Главнокомандующего, в Русскую армию надлежит принимать всех лиц мужского пола от шестнадцати до сорока восьми лет годных по состоянию здоровья к несению воинской службы. Вот, а мне еще только сорок семь стукнуло, признали годным, да еще мое офицерство припомнили. Определили командовать взводом, а нынче в дозор послали. Говорят, здесь где-то Пашка Макаров безобразничает, за брата, говорят, мстит.

Пашка Макаров? Любопытно. Это не тот ли Макаров, который «адъютант его превосходительства»?

— Максимилиан Александрович, а кто это с вами?

Волошин слегка смутился, задумавшись, как ему меня представить, а я вытащил из кармана документы и протянул их прапорщику.

— Все, что у меня есть. А к господину Волошину я попал по протекции Александра Александровича Блока. Встретились с ним в Москве у одного из знакомых.