И в глубине души Стирлинг боялся, что так оно и есть.

Усталые бегуны покинули арену через стартовые ворота, мимо Стирлинга и Эмриса Мёрддина. Следуя указаниям друида, Стирлинг въехал в одну из стартовых кабинок и развернул коня. Кута, с налитыми кровью глазами, но крепко сидящий в седле — плоховатом, надо сказать седле, у которого не было ни защитных выступов, ни даже стремян, — ухмыльнулся Стирлингу и издевательски отсалютовал ему, прежде чем занять место в другой стартовой кабине.

— Да помогут тебе Бог и души твоих предков, Анцелотис, — негромко произнес Эмрис Мёрддин у него за спиной.

Стирлинг кивнул. Откуда-то бесшумной тенью возник Гилрой и подал ему длинное копье, напомнившее ему пики швейцарских гвардейцев в Ватикане, римский пилум — метательное копье с изящным древком и длинным наконечником из мягкого металла, и тяжелый, окованный железом дубовый щит. Щит напоминал современную судовую обшивку: многослойный, из расположенных крест-накрест для крепости досок. Он имел овальную форму со скругленными углами, и в центре его красовалась большая железная шишка со зловеще торчащим острием. Точного ее назначения Стирлинг не знал, но предположения имел самые зловещие.

Он просунул левую руку под кожаные ремни с тыльной стороны щита, потом сунул копье и пилум в кожаные гнезда на выступах седла. Он успел еще невесело подумать, каково будет Анцелотису управляться разом со щитом, оружием и поводьями, и решил не вмешиваться в процесс. Анцелотис явно знал, что делает.

Хорошо еще, хоть одному из нас это известно, буркнул он про себя.

Где-то наверху, на судейской балюстраде, невидимый Стирлингу распорядитель принялся выкрикивать речь — как довольно быстро понял Стирлинг, не столько благословение, сколько напутствие соперникам. Им рекомендовалось соблюдать правила поединка, установленные Господом Богом, биться, не щадя сил, дабы выявить сильнейшего, не пользоваться запрещенными приемами и т. д., и т. п. В общем, это было довольно забавное смешение раннехристианской морали с языческими традициями. Кута — язычник до мозга костей — с трудом сдерживал смех, судя по доносившемуся до Стирлинга сдавленному фырканью.

Стоило напутственному слову, или как там оно называлось, подойти к концу, как слуга Анцелотиса, навьюченный запасными щитами, копьями и прочей амуницией, со всех ног бросился от стартовых ворот к стене, отделявшей беговую дорожку от первого ряда зрительских мест. Гилрой расставил у ее основания щиты, а потом — так же аккуратно — копья и запасной спата — длинный римский кавалерийский меч с характерным закруглением на конце.

Странное дело, но проделывавший то же самое слуга Куты не выложил там почти ничего: только два или три запасных щита. Возможно, это был своего рода психологический прессинг, этакое свидетельство абсолютной уверенности Куты в быстрой победе? Или просто ограниченность? Впрочем, забивать себе этим голову Стирлинг не стал.

Команда вооруженных широкими граблями мужчин разровняла песок, убрав с него конский навоз от предыдущих скачек, потерянный одним из незадачливых бегунов башмак и множество пестрых ленточек.

Даже бедняк, пояснил Анцелотис, заметив недоумение Стирлинга, имеет право осыпать победителя знаками своего одобрения. Вот в римские времена, говорят, победителей осыпали цветами, а еще чаще — деньгами. На играх можно было разбогатеть. Если, добавил Анцелотис с невеселой усмешкой, конечно, победитель оставался жив.

Что ж, весьма существенное «если».

Где-то над головой у Стирлинга снова грянули трубы, и пульс его невольно участился — и от нетерпения, и от легкого (да легкого ли?) мандража, и от холодной злости на Бренну МакИген, втравившую его во все это безобразие, и от почти детского, мальчишеского возбуждения.