Посреди зала материализовался призрак гусляра и заиграл на косо падавших через окошко лунных лучах. Играл он превосходно — сразу чувствовалась старая школа, века тринадцатого.

Появилось готовое подменить людей семейство домовых. К хозяину подошел овинник с докладом о пропаже седла одного из постояльцев: мол, не моя вина, уже в таком виде конюшню застал. Хозяин раскричался на него и замахал рукой, но неловко задел за стойку, побелел от боли и схватился за перевязанную кисть.

— Охти ж как вас угораздило-то, Просак Порухович? — сочувственно покачал головой овинник.

— Тебе что за дело? — как-то очень уж грубо откликнулся хозяин. — Что выгадываешь?

— Почему сразу выгадываю? — подивился тот. — Просто спросил. Хотя, коли на то пошло, странно, конечно…

— Что тебе странно?

— Вы когда в последний раз дрова-то кололи? Уж всяко не прошлой ночью — прошлой ночью я это делал. И вот с какого-такого вас понесло?

— Понесло — значит, надо было! Что ты мне тут допрос устраиваешь? Иди работай!

— Работа не волколак, не дашься — так и не сгрызет, — отделался овинник страшно неполиткорректной поговоркой.

Лицо хозяина опасно налилось кровью, однако тут к овиннику подкатил глава семейства домовых, солидный, но подвижный, как колобок, подхватил под локоток и потащил к выходу, приговаривая:

— Пруша, дружок, давно хотел тебя попросить…

— Эй, Кругляш, мы уже тут и где наша горилка? — окликнули его пьяные домовые.

— Сию минуту, паны-сударики, «К стенке Разина» не пропоете, как будет! — весело ответил тот, уволакивая овинника.

— Сперва покажите, что у вас деньги есть, тогда и будет вам горилка! — строго заметил Просак Порухович.

— Деньги? — взвился один из домовых; он был худой и бледный, и в глазах его плескалась обида. — А пускай тебе те, кто наши дома скупает, деньги покажут!

Предводитель компании опустил ему руку на плечо и заставил сесть на место.

— Тихо, Плюша, для чего нам скандал? Будут деньги, Просак Порухович, не сомневайся, — весомо сказал он. — Мое слово порукой: сегодня мы с тобой расплатимся.

Остальные поддержали его согласным гулом. Только один, самый пьяный, еще более тощий и весь какой-то взъерошенный, точно разлохмаченная веревка, собрав разбегающиеся глаза на Персефонии, выбился из общего хора, воскликнув дискантом:

— Ба, хлопцы, да это ж мой постоялец непрошеный! А и как вам домишко пустой пришелся, пан упырек? Крыша не подтекает, половицы не прогибаются?

Тут произошло что-то странное. Жена Просака Поруховича, как раз повязывавшая кикиморе передник, взглянув на Персефония, вскрикнула и закрыла лицо руками. Дочка пискнула и скрылась на кухне. Сын, уже было уступивший место молодому домовенку, нахмурился и потянулся под стойку, где у содержателей питейных заведений нередко бывает припрятана дубинка, а то и магический жезл. Сам же хозяин, перехватив руку сына, поглядел на Персефония такими дикими глазами, что тому стало не по себе. Будто он и не упырь обычный, а демон какой-нибудь заморский.

Пьяный домовой между тем делился с друзьями:

— Н-да, видать, не по душе пришелся пану упырьку приют, коли он на постоялый двор его променял. Должно, пыли многовато оказалось…

— Скорее, многовато гостей незваных, — ответил ему Плюша — домовой, который предлагал Просаку посмотреть на деньги скупщиков недвижимости. — Слыхал я, в твоем доме прошлой ночью драка была…

Между тем семья Просака Поруховича словно окаменела, леденя Персефония взглядами.