Нечеткий, будто размытый дождем, контур чуть брезжил и то совсем исчезал, то появлялся снова, но наконец все–таки определился достаточно ясно.

Матрос все же молчал, пытаясь угадать, что за берег открывается перед ним, и наконец с радостью понял, что это — Котлин. «До Петербурга двадцать миль», — подумал марсовый и, представив, как войдут они в Неву и дружно высыпят на набережную Васильевского острова, радостно закричал:

— Земля–а–а!

Матрос, стоявший на руле, поднял голову и окликнул марсового:

— Котлин, что ли, Иван?

— Должно быть, он. Сескар–то вчера вечером прошли, а ход был такой, что в аккурат надобно быть Котлину.

На крик марсового стали выходить на бак матросы и гардемарины. Конечная цель плавания была уже почти достигнута, и многие были радостны: долгое и трудное путешествие подходило к концу.

Из капитанской каюты, расположенной в кормовой надстройке, тоже вышли двое: командир «Доброй удачи» — невысокий двадцатипятилетний лейтенант, худощавый, длиннолицый, горбоносый, с густыми черными бровями. Он мог бы показаться угрюмым и злым, если бы не глаза его — умные, большие, красиво очерченные, так и излучавшие природную доброту. Вместе с лейтенантом вышел мальчик — на вид лет десяти–одиннад–цати, крепкий, черноволосый, кареглазый. Ростом он был по плечо капитану и чем–то напоминал его — пожалуй, выражением глаз, живых и умных.

Выражение лица его было сложным, казалось, что он и радуется окончанию плавания, и досадует на то, что было оно трудным и долгим. Видно было, что длинный переход не просто утомил, но сильно измотал его. И если бы в эти мгновения кто–нибудь внимательно присмотрелся к лейтенанту, мог бы прочитать на его лице не то извинение за что–то, не то сожаление.

Будто желая загладить свою невольную вину перед мальчиком, лейтенант протянул ему подзорную трубу, и тот, понимающе улыбнувшись, взял ее и, быстро взбежав на верхнюю кормовую палубу, приложил трубу к глазам.

Мальчик долго крутил окуляр, но, из–за того что до Котлина было еще далеко и погода по–прежнему оставалась хмурой, разглядеть ему ничего не удавалось.

В это время он услышал, как по трапу кто–то поднимается — тяжело и медленно. Мальчик опустил трубу и скосил глаза в сторону трапа: по ступенькам, держась одною рукой за поручень, поднимался старик, гладко выбритый, аккуратно и чисто одетый. Другую руку он держал согнутой и нес на руке его плащ.

— Изволь, Михаила Ларионович, епанчу надеть, — проговорил старик. — А то, вишь, как ветрено. Домой–то, дай бог, еще к вечеру добраться.

— А ты, Аким, отчего не в епанче? — спросил мальчик. И по тону его было видно, что надевать плащ ему не хотелось.

— Я‑то на момент к тебе вышел, а ты едва ли скоро отсель сойдешь, — ответил старик.

— Резон, — быстро согласился мальчик и, отдав старику трубу, проворно набросил на плечи плотную теплую накидку.

Старик приложился к окуляру, ловко навел на резкость и удовлетворенно буркнул:

— Он, Котлин.

— Неужто что увидел, Аким Прохорыч? — удивился мальчик.

— А как же! Я здесь был, когда крепость сия еще Кроншлотом прозывалась. Мы сюда с Ладоги первые галеры пригнали. Да надобно тебе сказать, и крепости той, что ныне, тогда еще здеся не было.