|
Внизу, в садике, вспыхивали красные огоньки и слышались негромкие голоса: очевидно, раненые из палаты выздоравливающих ускользнули через кухонные двери и тайно курили. Ветер доносил с Волги свежесть воды, и её чистый, прохладный запах то побеж-дал тяжёлый госпитальный дух, то отступал перед ним, и тогда казалось, что не только госпи-таль, но и весь город, луна и Волга пахнут эфиром и карболовой кислотой и что по небу ползут не облака, а пыльные хлопья ваты. Со стороны изолятора, где умирали трое безнадёжных, раздавались неясные стоны. Вера знала этот монотонный стон умирающих, которые ничего не просили: ни еды, ни во-ды, ни морфия. Открылась дверь изолятора, и оттуда вынесли носилки. Впереди шёл низкорослый рябой Никифоров, сзади – высокий худой Шулепин, делая неестественно маленькие шажки, чтобы по-пасть в одну скорость с Никифоровым. Никифоров, не оборачиваясь, говорил: – Реже шаг, нажимаешь. На носилках лежало тело, покрытое одеялом. Казалось, сам мертвец натянул на голову одеяло, чтобы не видеть этих стен, этих палат и коридоров, где выпало сну столько страданий. – Кто это? – спросила Вера. – Соколов? – Нет, это новый, – ответил Шулепин. Вера вообразила «Вот я, генерал медицинской службы, прилетаю из Москвы, главный хи-рург вводит меня в изолятор, говорит – «Этот безнадёжен». Нет, вы не правы, подготовьте его немедленно к операции, я сама буду оперировать». Из командирской палаты на третьем этаже послышался смех и негромкое пение: Таня, Татьяна, Танюша моя, Помнишь ли знойное лето это Разве мы можем с тобою забыть Всё, что пришлось пережить.. Пел выздоравливающий Ситников. Потом кто-то стал подпевать, видимо техник-интендант 3-го ранга Квасюк с переломом ноги: он вёз в полуторке арбузы для столовой, и на него налетела трёхтонка с боеприпасами. Ситников несколько дней приставал к Вере, просил принести ему спирту из аптеки. – Хоть пятьдесят грамм, – говорил он – Девушка, неужели жалко для солдата! Вера отказывала ему, но с тех пор, как Ситников познакомился с Квасюком, от них нередко попахивало спиртным духом, должно быть, нашли сочувствие у дежурной по аптеке. Здесь, стоя у окна, она ощущала два мира, что жили, казалось, не соприкасаясь один с бес-телесным, голубым светом, то вспыхивающим, то исчезающим в окнах, мир освещённой ночной воды, прохлады, звёзд, неясный, ни на что не похожий, рожденный из героических романов, из ночных мечтаний, мир, без которого, казалось ей, и не стоило жить. Ах, какая сладкая чушь приходила ей в голову! А второй был рядом, он подступал к ней отовсюду, шевелил её волосы, входил в её ноздри, шуршал в её халате, пропахшем лекарствами, стучал сапогами, стонал, дымил махоркой. Он был во всём: в скучных учётных карточках, которые она заполняла, в сердитых замечаниях врачей, в пшённой каше с постным маслом, в нотациях комиссара госпиталя, в уличной пыли, в завывании сирены, в нравоучениях мамы, в разговорах о ценах, очередях, в ссорах с Серёжей, в семейных обсуждениях достоинств и слабостей родственников и знакомых, в туфлях на резиновой подошве, в пальто, перешитом из старого папиного пальто. Вера различила за единой негромкий стук костылей. Она оперлась локтями на подоконник и, вытянув шею, стала смотреть в небо. Она заставляла себя смотреть на облака, на звёзды, на игру лунного света в стёклах, но её ухо напряжённо ловило стук костылей, шедший из тьмы ко-ридора. Едкой звук был лишь у одной пары госпитальных костылей. – О чём мечтаете? – спросил юношеский голос. Она молчала, будто не слыша, потом вздохнула, будто внезапно возвращенная от мечтаний к действительности, удивлённо огляну-лась, тряхнула головой и медленно, будто все ещё не придя в себя, произнесла: – Это вы, Викторов? Я и не слышала, как вы подошли. |
