|
А через минуту сухой, мёртвый свет вновь разгорался над степью, и казалось, это от него першит в горле и пересыхает гортань. Стрельба занимала все силы без остатка. Лишь одно чувство, одна смутная мечта жила в душе – додержаться до утра, увидеть солнце. И Толя Шапошников увидел его. Оно поднялось над заволжской степью, над нежнорозовым, пепельным и жемчужным волжским туманом. Высокий, плечистый юноша, широко открывая запекшийся рот, прокричал слова команды, и рёв орудий, отбивших все ночные атаки немцев, приветствовал восход. ...Толе показалось, что земля в двух шагах от него ослепительно сверкнула, тяжёлый кулак толкнул его в грудь, и он споткнулся об стреляную гильзу и упал Он слышал, как чей-то голос кричал: – Давай, санитар, сюда, лейтенанта ранило. Он видел склонённые над собой лица красноармейцев и не мог понять, почему они смотрят на него с выражением жалости и заботы, – вероятно, они ошиблись, ранило не его, а какого то другого лейтенанта, а он сейчас поднимется на ноги, отряхнёт с себя пыль, спустится к Волге, умоется чудной, холодной и мягкой речной водой и вновь примет команду над батареей. Возле шлагбаума контрольно-пропускного пункта на перекрёстке степных дорог ожидали попутных машин несколько командиров и красноармейцев. Каждый раз, когда вдали показывалась машина, все ожидающие, подхватив свои мешки, подходили к регулировщику, и он недовольным голосом говорил: – Ну чего же вы снова в кучу сбиваетесь, ведь сказано было – всех посажу. Отойдите в сторону, нельзя работать. Майор средних лет, в многократно стиранной, но опрятной гимнастёрке, усмехался словам регулировщика с видом человека, много уже испытавшего в жизни и давно знающего, что учить вежливости кладовщиков продовольственных складов, иных генеральских адъютантов, писарей АХО и регулировщиков, сажающих в машины, – дело безнадёжное. На перекрёстке был вбит большой столб со стрелками-указателями: «Саратов», «Камышин», «Сталинград», «Балашов». Дороги казались одинаковыми, куда б ни был повёрнут указатель, – на восток, на запад, на север, на юг. Жёлтая пыль лежала на сухой, серой траве, коршуны сидели на телеграфных столбах, когтистыми лапами охватив белые изоляторы. Но люди, стоявшие у шлагбаума, знали различие дорог – той, что бежала на восток и на север, и той, что вела на юго-запад и к Сталинграду. У шлагбаума остановился грузовик, в кузове его сидели раненые, обвязанные потемневшими от пыли бинтами с проступающими чёрными пятнами высохшей крови. Регулировщик сказал: майору: – Садитесь, товарищ майор. Майор закинул в кузов мешок, стал ногой на колесо и полез через борт. Когда грузовик тронулся, майор махнул рукой оставшимся случайным спутникам своим – капитану и двум старшим лейтенантам, с которыми недавно лежал на траве, ел хлеб и рыбные консервы и которым показывал фотографии жены, дочери и сына. Он оглядел новых спутников – серых от пыли, бледных от потери крови красноармейцев и, позёвывая, опросил одного с рукой на перевязи – Под Котлубанью? – Точно, – ответил: раненый, – вели нас по передовой, ну он и обрадовался, давай молотить. – А нас по-над Волгой, – сказал: второй раненый, – народу покалечило! Ребята говорили – ночью бы надо подойти, а так по степу ему ж все видно. Думали – конец, никто не поднимется. – Минами немец бил? – Ну а чем же? Ясно. У него миномет отвратительный – Что ж, теперь отдыхать будете, – сказал: майор. – Да нам что, – сказал: раненый и, указав на лежащего на соломе человека, добавил – Вот лейтенант отвоевался. – Надо бы его удобнее положить, – сказал: майор – Санитар! Лежащий посмотрел прямо в глаза майору долгим взором, страдальчески поморщился и снова закрыл глаза. |
