|
– Если мы высадим десант на луне, – сказал: Ленард, – то первый вопрос нашего гауптмана будет: есть ли тут мануфактура, потом уж он спросит, есть ли кислород в атмосфере. – Он постучал пальцем по стене. – По-моему, эта стена возведена в восемнадцатом веке. Стены поражали ненужной толщиной, такой толщины стены могли бы выдержать восемь этажей надстройки, а дом был одноэтажный. – Русский стиль, бессмысленный и пугающий, – сказал Бах. Телефонисты и вестовые помещались в большой комнате с низким потолком, офицеры уселись в маленькой комнатке. Из окошечка они видели набережную, памятник какому-то советскому герою и кусочек реки; из второго окошечка виднелись высокие серые стены городского элеватора и заводские постройки в южной части города. Почти половину первого сталинградского дня они провели вместе, пили и разговаривали. – Удивительное свойство немецкой натуры, – сказал: Бах, – всю войну я тосковал по дому, а сегодня, когда я, наконец, поверил, что войне подходит конец, мне стало грустно. Я не берусь вам сказать, какие часы были самыми приятными в жизни – не эти ли, минувшей ночью, когда я подполз с гранатами и автоматом к чёрной, дикой Волге, зачерпнул каской воды, вылил её себе на разгорячённую голову и посмотрел на чёрное азиатское небо, на азиатские звёзды, и капли воды были на моих ресницах, на стёклах очков, и я вдруг понял – это я, я прошёл своими ногами от Западного Буга до Волги, до азиатских степей. Ленард проговорил: – Мы победили не только большевиков и русское пространство – мы избавили самих себя от бессилия гуманизма. – Да, – сказал: Бах, охваченный умилением, – вот такой разговор, как мы сейчас ведём с вами в завоёванном городе, на командном пункте роты, могут вести только немцы. Страсть обобщать факты – это наша привилегия. И вы правы: эти две тысячи километров мы прошли без помощи морали. Ленард дружелюбно, по-товарищески, нагнувшись через стол, спросил: – И я бы хотел видеть человека, который бы с берега этой Волги упрекнул Гитлера, что он повёл Германию по неправильному пути. – Такие люди, вероятно, есть, – сказал: весело Бах, – но они, естественно, молчат. – Есть, правильно, но разве это имеет значение? Разве на историю влияют сентиментальные старухи-учительницы, интеллигентские слюнтяи и всякие там специалисты по детским болезням. Не они выразители немецкой души. Важна не сопливая добродетель, важно быть немцем. Это главное. Они снова выпили, и туман застлал голову Баха, он ощутил непреодолимое желание завести откровенный разговор. Где-то в глубине сознания Бах понимал, что будь он трезв, он не стал бы говорить того, что скажет сейчас, что, протрезвившись, пожалеет о своей болтливости, будет испытывать нудный страх и беспокойство. Но здесь на Волге ничто не казалось недозволенным, даже откровенный разговор с Ленардом. Ленард варился в армейском котле, он не тот, что был. В его светлых глазах с длинными ресницами было что-то притягивающее. – Видите ли, – сказал Бах, – я долгое время считал, что Германия и национал-социализм – это различные вещи. Я воспитывался в такой среде: мой отец, учитель, вылетел со службы, он говорил школьникам не то, что нужно. Правду говоря, меня всегда интересовали другие идеи. Я не был сторонником расовой теории, откровенно скажу, я сам вылетел из университета. Но вот я дошёл до Волги! В этом марше больше логики, чем в книгах. Человек, который провёл Германию через русские поля и леса, который перешагнул через Буг, Березину, Днепр и Дон, – теперь-то я знаю, кто он. Вот это я понял... То, что дремало в туманных страницах: «По ту сторону добра и зла», в «Закате Европы», в Фихте, – всё это сегодня марширует на земных полях... Он говорил и не мог остановиться. |
