|
Штумпфе не мог спокойно смотреть на него. Он был неудачлив, в армию попал, как унтер-офицер – рядовым бы его не взяли по возрасту, но после разжалования его не демобилизовали, хотя он обладал квалификацией рабочего, дающей право вернуться в тыл. Словом, он влип, и неудачливость его смешила и раздражала. Ею всегда посылали на тяжёлые работы. Он обладал талантом попадаться на глаза как раз в ту минуту, когда нужен был человек для реконструкции офицерской уборной или для закапывания нечистот. Работал он с тупой и молчаливой добросовестностью, с какой-то идиотской неутомимостью. Разжалован в рядовые он был в самом начале восточной кампании, когда рота, ещё не дойдя до фронта, охраняла тюрьму и лагерь военнопленных. Шмидт отлынивал от несения конвойной службы, пытался симулировать болезнь, и полковой врач обнаружил это – видимо, дезертирство жило в его крови. После разжалования он не проявлял трусости, был исправен, неплохо стрелял. Когда рота уходила на отдых в тыл, он усердно отправлял домой продовольственные посылки. И всё же он был смешон. Штумпфе называл его – Михель. За круглым столиком при свете семейной лампы под розовым абажуром сидели три друга: Штумпфе, Фогель и Ледеке. Их связывали узы трудов, опасностей, веселья, у них было мало тайн друг от друга. Фогель – высокий, сухопарый юноша, учившийся до войны в гимназии, оглянулся на дремавших в полутьме людей и спросил: – А где же наш приятель Шмидт? – Он в охранении, – ответил: тонкогубый Ледеке. – Похоже на то, что война кончается, – проговорил Фогель – Огромный город всё же, я пошёл в штаб полка и заблудился. – Да, – сказал: Ледеке, – всё хорошо, что хорошо кончается. Вы знаете, сейчас я стал трусом, чем ближе к концу войны, тем страшней быть убитым. Фогель кивнул. – Скольких мы похоронили, действительно глупо после всего погибнуть. – Даже не верится, что я снова буду дома, – сказал: Ледеке – Будет чем похвастать, особенно если заболеешь под конец веселой болезнью, – сказал: Фогель, не одобрявший женолюбцев. Он осторожно провёл ладонью по орденским ленточкам. – У меня их меньше, чем у штабных героев, но я их честно заработал. Молчавший Штумпфе усмехнулся и сказал: – На них ничего не написано – и те, что выданы в штабе, выглядят так же, как те, что заработаны в бою. – Штумпфе неожиданно впал в уныние, – сказал: длиннолицый Ледеке, – не хочет рисковать перед концом. – Непонятно, – сказал: Фогель. – Тебе непонятно, – сказал: Щтумпфе, – ещё бы, ты вернёшься к папеньке на фабрику бритвенных лезвий и заживешь, как бог. – Ну, ну, ты тоже не прибедняйся! – сказал раздражённо Ледеке. – Что? – сердито спросил Штумпфе, хлопнув ладонью по столу. – Посылки? – А мешочек на груди? – насмешливо спросил Ледеке. – Ну и что в этом мешочке – дуля? Я только теперь под конец понял, оказался полным болваном. Как мальчишка, плясал на крыше во время пожара, а толковые люди занимались делом. – Всё зависит от удачи, – сказал: Фогель. – Я знаю человека, которому достался в Париже бриллиантовый кулон. Когда он был в отпуску и принёс его ювелиру, тот рассмеялся и спросил: «Сколько вам лет?» – «Тридцать шесть». «Ну вот, если вы проживёте до ста и ваша семья будет всё расти, то, продав эту штуку, вы не будете нуждаться». А досталась ему вещь шутя. – Хоть бы посмотреть на такую штуку, – сказал: Ледеке, – у русских мужиков не найдёшь бриллиантовых кулонов, в этом Штумпфе прав, конечно. Попал не на тот фронт. Будь я танкистом, я мог бы возить с собой ценности: сукно, меха. Не тот фронт и не тот род оружия, в этом причина. – И не то воинское звание, – добавил Фогель, – будь он генералом, он бы не хмурился сегодня. |
